не выносила, когда мне смотрели в лицо.
Отец и мать до свадьбы работали вместе в одной фирме. Отец был крупный босс. Потом они поженились. Сейчас отец на пенсии, а мать продолжает работать и сама стала боссом. Отца гложет зависть.
Сколько я помню отца, он, вернувшись с работы, всегда как привязанный сидел дома. На работе, я слышала, подчиненные страшно боялись его. Никто не смел повысить в его присутствии голос. А дома он тихо сидел в своей комнате и никуда из нее не выходил. По вечерам он вынимал из маленькой жестяной коробочки черные шарики и сосал их. Шарики доставал ему По-ка. Бывало, придет, сунет мне в руку пакетик и скажет: «Ну-ка, бегом, отнеси это старшему брату!»
Потом только я узнала, что это был опиум. Отец запивал опиум стаканом молока, поудобнее устраивался в кресле и погружался в чтение какого-нибудь детектива. Или иногда в одиночестве раскладывал пасьянс. Ужинал отец также всегда один, в своей комнате. Я никогда не видела, чтобы мать ужинала вместе с отцом или хотя бы сидела рядом с ним, когда он ел. Еду в комнату приносил отцу повар.
Ни у матери, ни у отца никогда не было никаких друзей. Никогда в наш дом не приходили гости. При этом отца вовсе не тянуло куда-нибудь на сторону. Я подозреваю, что до свадьбы отец, что называется, много гулял и совершенно истощил свои силы. Мать об этом, может быть, и не знала. Ей хотелось иметь представительного, солидного мужа. Она вышла за отца замуж и тут-то, видимо, и обнаружила его несостоятельность. В это время подвернулся По-ка, и ему пришлось дать матери то, чего уже не мог дать старший брат.
Об отце я и не говорю, но даже от матери я никогда не видела ласки. Никогда не праздновали день моего рождения. Других девочек учили танцам или плаванию, меня — нет. В нашем доме даже не было радиоприемника. Только По-ка иногда заводил свой старый граммофон. Я никогда не училась пению. Все песни, что я знаю, выучила со старых пластинок.
Знаешь, Шоходеб, и я, и Тукун — мы оба родились в каком-то проклятом доме, в котором никто никого не любит, хотя все очень нуждаются в любви.
Отец мне всегда казался сущим дьяволом, мать — дьяволицей, а По-ка — и в самом деле какой-то сороконожкой. Что же касается Тукуна, то разве он сможет вырасти человеком в этой отравленной атмосфере?
И не думай, что я — чудесное исключение в своем семействе. Я и себя не могу считать вполне человеком. Потому что нельзя стать человеком без любви. Пусть я родилась не в любви — так часто бывает. Но ведь я не знала любви и потом. Я знала один только страх. И часто думала: неужели мне никто не может дать любовь вместо страха?
А сегодня этот старик… Сама не пойму, в чем тут дело, но встреча с ним что-то во мне переменила. Ты будешь смеяться, но это как будто любовь с первого взгляда. До сих пор никто так не раскрывал передо мною свою душу. Ведь и ты, и я, и все мы свою душу прячем от других. Боимся, как бы нас не разоблачили. И вот впервые я увидела человека, который не боится раскрыть свою душу другим. Не боится, потому что он полон любви. И любовь его — не от слабости, а от силы. Силой своей любви он готов преобразить весь мир.
Жалко, что Упен-да уезжает за границу. А то бы, знаешь, что я сделала? Я бы не стала удирать с тобой за тридевять земель. Я бы уговорила Упен-да, чтобы он взял меня с собой — жить и работать где-нибудь… Ну хотя бы на чайных плантациях. Да! Для начала подошли бы и чайные плантации. Там я постепенно смогла бы изменить, преобразить самое себя. И я бы никого не бросила: ни отца, ни мать, ни несчастного дядю и, уж конечно, ни Тукуна. Преобразив себя, я бы преобразила и их всех. И даже тех, кто тогда мерзко улыбался, гладя меня по голове. Я бы всех преобразила… все преобразила…
Пока Татия говорила, Шоходеб не проронил ни слова, только время от времени междометиями давал ей понять, что внимательно слушает.
Когда же Татия, выговорившись, умолкла, Шоходеб поцеловал ее в лоб — будто поставил тилак на счастье — и сказал серьезно:
— Очень хорошо! Но ты забыла об одном… — Продолжать не было смысла: Татия крепко спала.
Шоходеб вдруг понял, что он уже не смог бы жить без Татии.
И еще он понял: любовь не заложена в человеке от рождения. Она не предопределена линиями на ладони. Человек должен до любви дорасти и добыть ее для себя.
Любит ли он Татию? В темноте пустого коридора, как бы перед самим собой робея, Шоходеб молча кивнул головой.
А любит ли Татия его? Шоходеб не знал, что ответить.
Хоть он и молод, но ему еще предстоит потягаться с этим стариком.
15
Лодка плывет по реке. Лодка с навесом. Под навесом темно, ничего не видно. Только слышно, как волны бьются о лодку и весла по воде — хлоп, хлоп. Лодка качается на волнах. Глаза слипаются.
Нет, это не лодка качается на волнах. Это мать качает его на руках.
Мой сыночек золотой,
Словно месяц молодой,
Спи, моя отрада!
Кроме мамочки родной,
На земле и под землей
Ничего не надо.
По железной крыше стучит дождь…
Я сынка перед сном причесала,
В колыбели его укачала…
В небе гром гремит — это бог кричит.
Голубок, голубок,
Где же мой сынок?
На охоту пошел,
Ничего не нашел.
Думал счастье найти —
Заблудился в пути
И в яму — бултых!
Нет, это не мать его на руках качает, это он сам идет — и качается, спотыкается. Кто-то хлопает в ладоши. А он спотыкается, но идет.
Топ-топ, я иду,
Ножками ступаю,
Топ-топ, я иду,
А куда — не знаю.
И снова качается колыбель.
На волнах колыбель раскачаю,
Моего малыша укачаю…
На реке волны — будто кобры с раздутыми капюшонами. Волна за волной.
