семейно и с друзьями, заодно и выпуск из училища…
— С днём рождения, Надежда Александровна! — я поклонился, сняв шляпу, и, вознеся мысленно хвалу Джимми Хендриксу за своевременное озарение, вручил ей букет.
— С ума сойти! Так вы знали?! Но откуда?! Но проходите, проходите же!
В следующие пять минут меня представили родителям, родственникам, друзьям — в том числе и Вертинскому, после чего налили бокал коньяку, который я и пригубил во здравие именинницы. Заверил всех присутствующих, что я не более, как случайный знакомый и почитатель несомненных музыкальных талантов Надежды, после чего был немилосердно утащен в музыкальный салон. Как оказалось, выступление хозяйки вечера, имевшее оглушительный успех, уже завершилось, и теперь у фортепьяно ее сменила подруга по имени Варвара, которая недурно играла вальс Шопена.
А пока она играла, я незаметно наблюдал за собравшимися, и, как мне кажется, прокачал ситуацию. Славного вида юноша по имени Коля, руку на отсечение даю, влюблён в Надежду, причем, похоже, взаимно (так тебе и надо, старый хрен, поищи себе личной жизни в другом месте). И очень похоже, что великий Вертинский здесь — подарок на день рождения его восторженной фанатки. Уж не знаю, как мальчик Коля уговорил певца, и сколько ему заплатил, но красиво, чёрт побери. Респект. Кто бы мне Мадди Уотерса на совершеннолетие подогнал в своё время…
— Григорий Павлович, милый, а вдруг вы нам что-нибудь сыграете, пожалуйста? — умильно попросила Надя, и, конечно, я не смог ей отказать и потянулся за гитарой.
— Сыграю непременно, Надежда Александровна. Но вот ведь незадача: большинство песен, что я знаю, печальны или хотя бы задумчивы. А мы же тут, кажется, веселимся?
— Не переживайте, — махнул рукой Вертинский. — Я и сам тот ещё весельчак.
— Вот-вот, — поддержала его Надежда. — Зато все ваши песни новые и интересные. Так что мы вам любой блюз простим!
— Как пожелаете, — и я начал.
В Москве десятых годов XXI века было великое множество талантливых музыкантов и интереснейших групп. Почти все они имели узкую известность в пределах своих тусовок или на просторах интернета, где успех измеряется количеством подписчиков страницы в социальной сети. У них огромное количество прекрасных песен, и вот что интересно: спой я их сто лет тому вперёд, в своём 2016, их бы тоже никто не знал. Поэтому я подряд спел пяток таких песен, преимущественно блюзов, и каждая песня стала откровением для слушавшей меня молодёжи.
— Это потрясающе, — выдохнул Вертинский.
И все немедленно с ним согласились.
— Благодарю вас, дамы и господа. Я, признаться, довольно курящий дядька, и покорнейше прошу отпустить меня на перекур.
— Всенепременно отпустим, — разрешила Надя.
— Только одна просьба, Григорий Павлович. Прежде, чем мы пойдем курить, не могли бы вы исполнить что-нибудь такое же необычное, как «снаружи всех измерений»? — попросил Александр Николаевич.
А я подвис. Нормально им Летов зашёл, однако! Но у меня день выдался не самый простой, и «по заказу» в голову лезли такие песни, как «Всё идёт по плану» или «Мы уйдём из зоопарка», а они едва ли сгодятся сейчас. А, хотя, вот же.
— Извольте.
Глупый мотылёк догорал на свечке.
Жаркий уголёк, дымные колечки.
Звёздочка упала в лужу у крыльца,
Отряд не заметил потери бойца…[16]
— Автор, несомненно, сейчас на фронте, — заметил Николай. — Рассказывают, там восприятие жизни, все чувства обостряются многократно. Очень военная песня, не находите?
— Вполне возможно, — не стал спорить я. — Ничего, признаться, не знаю об истории создания этой песни, но готов с вами согласиться, — и мы с Вертинским пошли курить: остальные, как ни странно, оказались зожниками. Гитару я прихватил с собой.
Хотя хозяин дома гостеприимно приглашал подымить в гостиной — тут это было в порядке вещей, — мы сослались на необходимость свежего воздуха и спустились во двор, благо дождя по-прежнему не было.
— Григорий Павлович, прошу, расскажите мне про блюз, — раскуривая сигару, попросил Вертинский.
— А зачем, Александр Николаевич? Ведь вы знаете о блюзе как бы не побольше меня.
— Простите, не понимаю вас?..
— Человеку, который написал вот это, нет нужды спрашивать про блюз, ибо блюз уже в нём, а сам он — в блюзе.
И, заменив привычный для этой песни лирический перебор на традиционный блюзовый ритм, я заиграл и запел:
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожащей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опускали их в вечный покой…[17]
Оборвал песню после первого куплета. Вертинский с застывшим лицом глядел куда-то мимо меня. Но он спросил, и надо бы ответить.
— Я играю блюз уже три десятка лет, и вот что для себя понял. Может быть, там, в закрытой от мира Америке, где забитые негры придумали себе такую вот музыку, она и останется чем-то незыблемым, догматическим — ну, к примеру, начинать нужно со слов «я проснулся утром», а потом жаловаться на судьбу: жена страшная и дура, друг пьяница и предатель, денег нет, кобыла сдохла и так далее. Вполне возможно, что там все эти нехитрые беды в разнообразных комбинациях проживут столетиями, не претерпевая никаких изменений. Но здесь у нас, в России, удивительнейшее дело: к нам чего ни занеси, рано или поздно оно непременно начнет видоизменяться и превращаться во что-то иное, что-то новое и почти всегда — во что-то большее, чем было изначально. Поэтому я давно решил для себя, что нужно оставить лишь формулу «Блюз — это когда хорошему человеку плохо», плюс «блюзовый квадрат». Это схема гармонии песни. В классическом блюзе последовательность аккордов умещается всего в двенадцать тактов, потом они просто повторяются. Вот смотрите — если желаете, позже напишу. Сперва играем четыре такта на тонике, потом два на субдоминанте, следующие два опять на тонике, один на доминанте, за ним на субдоминанте, хотя еще раз на доминанте тоже можно. А последние два такта, в принципе, без разницы, на чем играть, важно лишь, чтоб заканчивалось это всё доминантой. Ну, или тоникой в случае, если это конец песни. Но и это всё — не догма. Надо просто песни сердцем писать. У нас без сердца — никуда.
— Я вижу их до сих пор, — произнес Вертинский, не замечая, что курит сигару в суровый затяг. — Каждый вечер. Стоит чуть прикрыть глаза, и я вновь в санитарном поезде, и перевязываю, перевязываю, перевязываю раненых. И нет конца этим несчастным, и нет конца этому поезду. Господи, когда же?
— Боюсь, что
