к окну, где на вытертой до лакового блеска скамье сидели трое командиров с одинаковым молчаливым сосредоточением на лицах.
Лепехин покашлял в кулак, освобождая грудь и горло от теснящего комка, втянул в себя парной домашний воздух, какой бывает только в обжитых хатах, взглянул в окно на пестрорядь неба.
– Полковник Громов просил передать на словах – прорыв назначен на десятое марта… В одиннадцать вечера… Два встречных удара, товарищ майор…
– Да. Тут в пакете сказано. Отдыхайте, сержант!
– Это не все, товарищ майор. Со мной прорывался еще один человек. Сержант Старков. Он прикрывал меня в поле перед деревней и остался там… Неплохо бы разведчиков туда, а, товарищ майор? – Лепехин облизнул спекшиеся губы, опять поглядел в окно. – Он подорвал гранатами себя и немцев… Вдруг остался жив, а, товарищ майор? Поиск бы организовать. Я сам пойду с группой…
– Никуда вы не пойдете! Отдыхайте! – неожиданно резким, высоким голосом выкрикнул майор. – Приказано отдыхать – отдыхайте! Без вас справимся! Александр Иванович! Гончаров!
Майор развернулся всем своим низеньким крепким телом на сто восемьдесят. Лепехин невольно вытянулся, смежая каблуки кирзачей, – слишком знакомое, то безоговорочно строгое проскользнуло в простом движении майора, то властное, командирское, что заставляет самых строптивых делаться шелковыми.
Поднялся один из троих – худой, с синими тенями в подскульях старший лейтенант, неторопливо оправил на себе длинную, с мешковатыми сборами внизу гимнастерку.
– Как стемнеет, организуйте поиск. Только вот что… Такое условие – к ночи все разведчики должны быть в полку…
– Хорошо, Сергей Никитич. Будут!
– Спасибо, товарищ майор, – четко и твердо, выделяя каждую букву, будто первоклассник на уроке чтения, проговорил Лепехин, повернулся, печально кривя губы; Ганночкин-младший притиснулся своим плечом к его плечу, поддерживая, потом оглянулся, увидел, что строгий Корытцев уже не смотрит на них, он уже начал что-то втолковывать командирам, обхватил Лепехина за спину, помогая:
– Пошли на полати. На роздых пора, вот… Есть тут у меня одно царское местечко. Сразу императором почувствуешь себя.
Лепехину пришло на память, что вот точно так же он вел Ганночкина, раненного в плечо, жарким летним днем, когда отвесно висевшее солнце дымилось от жара и перевязанный, на скорую руку высохшей и ожестеневшей от крови тряпкой, Кузьма Ганночкин, уже на самом подходе к Дону, стал просить, чтобы Лепехин бросил его, что идти нет мочи, что пора умирать… Настала такая пора… Но Лепехин, которого тоже зацепила пуля, только легче, не бросил Ганночкина, переправил через буйный Дон ночью, при свете ракет, а через неделю вывел к своим.
– Вот сюда, Иван. Давай-кась! Ординарский чулан.
В отгороженном шинелями закутке был установлен узкий деревянный топчан, два ватных матраца брошены сверху, в головах сложена втрое шинель.
– Это и есть полати. Как? Ни одна муха не укусит. Сапоги можешь снять.
Лепехин медленно сел на топчан и отрицательно покрутил головой, погружаясь в странное светлое забытье, лишь услышал сквозь дурноту, как где-то далеко фыркнул добродушным смехом Ганночкин…
Потом он еще почувствовал, как ко лбу, к запекшейся ссадине прикоснулись прохладные и очень легкие – почти ничего не весили – руки, как бережно приподняли его голову, и женский голос произнес, едва пробившись сквозь сон:
– В медсанбат придется, наверное.
– Не-е, – возразил Ганночкин. – Отоспится и без медсанбата. Это ж разведчик! Лепехин его фамилия. На всю бригаду разведчик из разведчиков.
– Я вас, Ганночкин, как старшая по званию, на гауптвахту посажу, – сердито проговорила женщина. – И никакие знаменитости не помогут. Ни Лепехин, ни даже сам командующий фронтом.
– На губу мы завсегда, – приглушенно хохотнул Ганночкин, – только вот товарища вы не отсылайте в медсанбат. А? Прошу вас! Мы отступали с ним вместе. Он меня у смерти из-под носа увел…
8
Лепехин проснулся от крутой комнатной жары и от тишины. Сдвинув на живот пропаренную, мокрую от дыхания шинель, он, уставший от неподвижности, некоторое время лежал не шевелясь, бездумно-трезвым взглядом, какой бывает у только что очнувшихся людей, рассматривал растрескавшийся от старости деревянный потолок, серо-коричневую, густо засиженную мухами матицу, потом, приподнявшись на локтях, сел. Повязка, наложенная ему во сне на голову, туго сдавила виски, под ней намокла и теперь ныла ссадина, разъедаемая солью… Он нащупал на затылке плоский узелок бинта, потеребил его пальцами, пробуя развязать, но узелок не поддался, такой был закостенелый и прочный – умелая рука потрудилась, ничего не скажешь, тогда он похлопал по сапогу, определяя ладонью – в голенище должен быть нож, цел ли? Нож был в голенище, Лепехин вытянул его, обнажив тяжелое приятно-теплое лезвие, аккуратно просунул кончик острия под завязку, перерезал.
Бинт отделился от ссадины легко – всегда отделяется легко, если рана нагноилась. Лепехин скатал его в тугой рулончик, сунул в карман гимнастерки – сгодится на случай, если придется еще раз перевязаться. Хотя медики и говорят, что нельзя один бинт дважды использовать – его обязательно надо стирать, но медики медиками, а свое мнение на этот счет должно быть, иначе бинтов не напасешься.
В избе было пусто, в центре стола на выскобленной до янтарного сверка доске стояла холодная коптилка, книгу из-под нее вытащили. В воздухе висел, выветриваясь, запах махорки, ворвани, пота…
Лепехин свесил ноги с топчана, нащупал пол. Накинув на одно плечо шинель, прошелся по избе.
– Вымерли, что ли? – Голос в пустой хате звучал глухо и одиноко. Лепехин присел на лавку, тронул пальцем коптилку – обдала холодом, вспомнил, что в кармане шинели должны быть спички. Нащупав коробок, зажег – огонек синим прозрачным пламенем вспыхнул на мгновение и стал гаснуть, Лепехин поспешно довернул колесико коптилки, поднес спичку к фитилю и долго, неотрывно смотрел, как, неспокойно мигая, разгорается пламя. Говорят, что азиаты любят смотреть в быстрые воды реки – их завораживает течение, европейцы же – на огонь. Он задул коптилку. Подняв голову, увидел, что на крюке, вбитом в стенку над топчаном, висит его ППШ с лохматым от иссеченной щепы прикладом, а внизу, у окна, стоит заботливо перевязанный трофейным телефонным шнуром мешок, дырчатый от пуль, – Ганночкин вытащил из коляски, но развязывать не стал. Лепехин поднялся, морщась от тяжести, вступившей в голову, снял со стенки свое покалеченное оружие, вышел на улицу.
День разгулялся. Земля, высвеченная солнцем, была синей от снежных теней, воздух – прозрачным. Деревня же – по-прежнему малолюдной, только далеко за пределами ее, в поле, совершенно открыто, не страшась выстрелов, ходили люди… Лепехин спустился с крыльца, услышал легкое потрескивание, будто кто щепил лучину. В углу двора у полуобвалившейся каменной стенки Ганночкин-младший развел костерок и, держа в вытянутой руке сковороду с длинной ручкой-рожком, что-то сосредоточенно в ней разогревал. Рожок, чтобы не обжечься, он обмотал порыжелым от старости вафельным полотенцем и медленно водил днищем сковороды по огню, время от времени выхватывая
