– и увидела ее совсем рядом с матрасом, в нескольких сантиметрах от моего носа. Это была черная канализационная крыса, здоровая, будто кролик, и вместо того, чтобы убежать, она замерла и стала вызывающе смотреть на меня. Мы с крысой стояли друг напротив друга и глядели во все глаза. И мне не было противно. Она была мерзкая, но мне не было противно. Она показалась мне опасной, и всё. У меня встали дыбом волосы на руках и ногах, и я почувствовала ненависть. Древнюю, первобытную, дикую. Я ненавидела это мерзкое животное, которое проникло на мою территорию. Я встала, чтобы она видела, что я гораздо больше нее, и прикинула на глаз расстояние, отделявшее меня от швабры. Швабра была слишком далеко, и на пути у меня стояла крыса. Я – раз! – и схватила стул за спинку, перевернула и стала грозить им крысе. Боже мой, я против крысы – как дрессировщик в цирке. Сейчас вспоминаю – и все внутри переворачивается, не представляю, как у меня хватило духу! Крыса не отступила ни на миллиметр, испустила крик, будто кролик, который готовится погибнуть, и в эту секунду я кинулась на нее с воплем «Вон отсюда, чудовище!». Я уже не видела в ней крысу, я забыла, что крысы кусаются и переносят болезни и даже что они отвратительные и приводят меня в ужас. Она была мой враг, и я защищалась. Отмечу вскользь, что держалась она героически и почти ни в чем мне не уступала. К тому моменту я просидела взаперти почти восемь месяцев и совершенно обезумела, и крыса дорого заплатила за свою наглость. Она и представить не могла, куда сунулась. Я с неожиданной для самой себя злостью прижала крысу к стенке, схватила швабру и, ослепнув от ярости, уничтожила ее. Я не помню, когда и как она сдалась, может, первый же удар оказался смертельным. Я не боялась ее, не береглась, ярость сделала меня сильной, непобедимой. Я остановилась, тяжело дыша, совсем не сразу. Еще долго я лупила ее шваброй и орала, как орут теннисисты, отбивая мяч. Я орала, чтобы выпустить напряжение, и с каждой секундой чувствовала себя всё свободнее. Я вдруг поняла, что чувствовал он, когда в плохом настроении бил меня и оскорблял. Я была для него такой крысой. Крысой, как вот эта, которую я только что убила. Мне стало страшно: однажды он не совладает с собой и уничтожит меня, как я уничтожила крысу.
Мне страшно, мне очень страшно. Мне снова стало страшно, и я прячусь под кроватью, сворачиваюсь в клубок, вспоминаю, как впадала в панику, слыша его шаги, как боялась его гнева и бесчеловечных наказаний. Когда он лишал меня еды, у меня были судороги, в животе кололо то ли от голода, то ли от тревоги. Но в то время я все еще хотела сбежать любой ценой, тогда он еще не сломал меня. Я пыталась сбежать не раз. Я глаз не спускала с вентиляционных решеток, несколько раз мне удалось вырваться, я бросалась бежать, но он всегда ловил меня и наказывал – без свидетелей, без ограничений, без меры. Как крысу. И все же, когда у меня кончались силы, он отпускал меня, он не хотел меня убивать. В этот момент он становился нежным. Ему нравилось держать мою жизнь в своих руках, он любил, будто капризное божество, простить меня и потихоньку вернуть ее мне. Отпускать мне сколько посчитает нужным здоровья, нежности и еды – а потом, как только пожелает, отбирать это все назад. Иногда он неделями со мной не разговаривал. Он мог целый день не говорить мне ни слова – а я не понимала почему и ломала голову: что же я сделала, чем его обидела, и спрашивала его об этом, а он мучил меня своим молчанием, и это было больнее побоев. Его молчание сводило меня с ума, я умоляла его сказать, что я сделала не так, умоляла поговорить со мной, накричать на меня. Я поняла, что без слов люди превращаются в животных и теряют разум. Это было бесчеловечное наказание. Уж лучше бы он избил меня, думала я тогда. От его побоев меня пронзала боль, у меня шла кровь, выступали синяки, хрустели кости, но потом он протирал мои раны спиртом, мазал их йодом, аккуратно перевязывал и улыбался мне. Как-то раз он даже сломал мне руку, случайно, он не хотел. Он крепко схватил меня, а я стала вырываться с такой силой, что кость треснула, как тростник на ветру. Он очень огорчился. «Ты сама сломала себе руку, скажи, ты это сделала, чтобы мне было плохо? Ты плохая, ты же сама этого добивалась». На следующий день он принес пакет гипса и еще один, с цепями. Вначале он грубо взял мою руку и наложил гипс, а потом сказал: «Раз ты не можешь сидеть тут спокойно, придется мне тебя приковать». И я провела в цепях целую вечность – месяц, а может, два. У меня на спине появились язвы, потому что я писала под себя. Это был еще один способ меня унизить. Он давал мне встать только чтобы сходить в туалет-ведро один раз в день, а иногда и раз в два дня. Он оставлял мне немного воды и тарелку с едой – недалеко, так, чтобы я могла до нее дотянуться, но несколько раз тарелка выскальзывала у меня из рук и падала, и рис или курица рассыпались по полу, и мне было до них не добраться. Я умирала от голода, а еда валялась на полу в метре от меня и гнила у меня под носом. В те времена, приходя в подвал, он даже не смотрел на меня, я была все равно что пес на цепи. Он упорно заделывал трещины, откуда могли доноситься мои крики, обил стены изнутри пробкой и поставил бронированную дверь. Я, трижды пленница, глядела на это, лежа на своем матрасе, и думала, что, пока он строит стены, отделяющие меня от мира, я постепенно теряю надежду туда вернуться. В конце концов он снял с меня цепи. Кричи сколько хочешь, никто тебя не услышит. Попробуй вылезти – здесь нет ни одной трещины. Нет ни окон, ни дверей. Но у меня остались руки и ноги, и каждый раз, когда он прикасался ко мне, я бросалась на него, а потом рыдала от безысходности, и слезы успокаивали, смиряли меня.
«Ты как звереныш, – говорил он. – Как бездомная собака, кусаешь
