— письмо, а дети, которых оно в себе хранит, — немые и беззвучные буквы, которые говорят лишь с тем, к кому письмо адресовано.
— Превосходно, — вскричал Главкон, — как-то уместятся на твоей голове все повязки, которые ты сегодня заслужишь?
Теперь была очередь Эвктемона.
— Надо бы устроить так, чтобы и тебе пришлось выпить, — сказал он Навзикрату, который между тем привлёк к себе на ложе одну из флейтисток, — отгадывай: «Это человек, но и не человек. Оно носит само себя, но, тем не менее носимо другими. Его заказывают к каждому пиру, а всё-таки оно является на пир нежданным. Оно любит чашу, но не дотрагивается до неё, а пьёт, однако же, за десятерых».
— О, — сказал Навзикрат, — незачем далеко искать. Это никто иной, как Стефан.
— Я? — воскликнул шут. — Неправда. К сожалению, никто не заказывает меня к пиру. Свет стал до того серьёзен, что никто не хочет более смеяться надо мною.
— Совершенно верно, — сказал Навзикрат. — Венок заказывают, а ты, как паразит, приходишь сам незваный и пьёшь за десятерых.
Так задавали загадки все гости поочерёдно до тех пор, пока не дошла очередь и до Стефана.
— Теперь вы надивитесь, — сказал он. — «Через девять месяцев является дитя на свет. Десять лет носит слониха в своём чреве исполина. Но ещё долее ношу я в своём чреве чудовище, рост и сила которого постоянно увеличиваются, и никогда не избавлюсь от него».
— О, — вскричал Главкон, смеясь, — мне бы вовсе не хотелось отгадывать, чтобы не иметь необходимости целовать твою бороду, но это слишком уж легко, ведь всякий понимает, что это голод, который ты носишь в твоём животе.
Пока шутили и смеялись над загадками, в залу вошли приглашённые Лизитлом танцоры[86]. Человек, показывавший за деньги их искусство, ввёл очаровательную девушку и прелестного мальчика, почти уже юношу; флейтистка следовала за ними. Ложи были раздвинуты, и танцовщица вышла на середину. Мальчик взял кифару[87] и ударил по струнам; его игре стала вторить флейта. Затем звуки кифары смолкли; девушка взяла несколько обручей и, танцуя под звуки флейты, стала ловко подбрасывать их вверх и поочерёдно ловить. Ей подавали всё новые и новые, пока наконец не набралась их целая дюжина, и все они, то поднимаясь, то опускаясь, носились в пространстве между потолком и её руками. Грация каждого движения и ловкость её вызвали громкое одобрение со стороны зрителей.
— Ну, Лизитл, — сказал Харикл, — ты угощаешь нас на славу. Ты не только подал нам великолепнейший обед, но позаботился ещё и о том, чтобы доставить удовольствие и нашему слуху, и нашему зрению.
— Смотри, — сказал любезный хозяин, — она покажет ещё не такую ловкость.
Принесли большой обруч, усаженный острыми ножами и положили его на пол. Девушка начала снова танцевать, перекинулась через ножи и очутилась как раз посередине обруча, потом таким же образом бросилась из него обратно и повторяла это несколько раз так, что всем присутствовавшим стало жутко, а Навзикрат, вскочив с своего места, просил прекратить эту страшную игру и не подвергать девушку опасности поранить себя. Затем выступил мальчик: он танцевал с необыкновенным искусством, причём обнаруживалась ещё яснее гармония его юношеских форм. Вся его фигура представляла одно полное выражение движения, и трудно было решить, что производило более впечатления на зрителей — грациозные движения рук, ног или головы, и в чём именно заключалась вся прелесть его поз. Ему было выражено также шумное одобрение, и многим из присутствовавших он понравился даже больше девушки.
— Однако, — сказал Главкон, — надо дать им отдохнуть. Лизитл, вели принести коттабос[88], дай и нам показать нашу ловкость.
— Да, коттабос, — вскричали все, и слово это, словно электричество, привело всё общество в движение.
— Ну, Харикл, — воскликнул Ктезифон, — ведь это игра сицилийская, ты должен играть лучше нас всех.
— Да, я умею играть, — отвечал он, — но, может быть, игра эта более любима здесь, в Афинах, чем у себя на родине.
— Как же мы будем играть — с чашечками или с Маном?
— С Маном, — решил Главкон, — тут можно лучше выказать своё искусство.
Посередине круга был поставлен высокий канделябр; на нём висели весы с чашкой, которая, опускаясь, должна была касаться головы стоявшего под нею Мана. Главкон подошёл, держа в руке до половины выпитый киликс.
— Прекрасному Агатону! — воскликнул он и выплеснул остаток вина в чашку.
Но лишь несколько капель попали в неё, так что она только откачнулась в сторону.
— Нет, он меня не любит, — промолвил он, печально возвращаясь на своё место.
— Надо стараться выплеснуть всё вино сразу, — сказал Ктезифон.
Он взял кубок, и, как мяч, полетела кверху брошенная влага и, падая, наполнила всю чашу, так что она низко опустилась и, долго колеблясь, несколько раз звонко ударялась о бронзовый череп фигурки. Игра продолжалась, и все поочерёдно принимали в ней участие. Одним удавалось, другим нет. Наконец и Главкону посчастливилось получить лучшее предсказание относительно любви его мальчика, но Ктезифон попадал лучше всех.
— Да, — сказал Главкон, — он бросает вино лучше, чем пьёт; но теперь мы-таки заставим его пить. Подайте большой кубок, который бы вмещал по крайней мере десять киатосов, принесите также и венок на грудь. Мы будем пить все вкруговую, что за беда, коли мы хватим немного через край. Земля пьёт, растения пьют, и, как роса небесная их освежает, так веселит наш дух вино. Оно усыпляет заботы, подобно тому как усыпляют человека сок мака и мандрагор, и возбуждает весёлость так же, как масло оживляет огонь.
Принесли большую чашу. Главкон взял её и, обратясь направо, сказал:
— Ктезифон, пью за нашу дружбу и любовь, — и залпом, не переводя духа, осушил чашу.
— Конечно таким образом ты заставляешь меня изменить моему намерению, — отвечал Ктезифон.
— Я дам тебе отличный совет, — крикнул ему Стефан, — не робей: сегодняшний хмель мы прогоним завтра другим.
— Стоит только есть горький миндаль, — уверял Эвктемон, — и будешь в состоянии пить очень много, это самое лучшее средство.
Заздравные тосты продолжались; общество стало шумнее. Многие велели подать себе рога. Навзикрат обнимал одну из флейтисток, другая била в барабан, стоя на коленях перед Калликлом. Коттабос был забыт.
Всё это
