стеклу приближу
И внизу, напротив у дверей,
Под окном, машину я увижу —
«Волгу». С красным крестиком на ней.
Отодвинусь: «Вот тебе и пляски…»
И все тени, тени за окном.
Но теперь совсем другие краски
В зяблом одиночестве ночном.
Запахи лекарств волною жгучей
Словно долетят издалека…
А вернусь к работе —
С вечной ручкой
Странно заторопится рука…
КОЛЬЦО
Что мне гадать —
Не верю в колдовство.
А впрочем, есть гадание такое:
В стакан с водой опустите кольцо,
И в нем лицо возникнет дорогое.
И я решил, коль золотого нет,
Все годовые кольца переплавить
В одно — из четырех десятков лет.
Вся жизнь кольцо магическое — память.
Добавил я к мерцанию свечей
Огонь костров и отсветы блокады,
Смешал с водою солнечный ручей
И слезы у родительской ограды.
И посреди полночной тишины,
Волной смывая страсть и увлеченье,
Из древней, из сердечной глубины
Явилось мне прекрасное виденье.
Чело — метельно-белые поля
И волосы — волнистые, лесные,
Глаза — озера, яхонты Кремля
И кружева из дерева резные.
Душа — простор и Палеха краса,
И тройка — сколько их… И взлет чудесный!
Аллея Керн и Тютчева Гроза,
И Парус и кораблик мой небесный…
Все, все — она.
И лет моих кольцо
Одну любовь показывает верно:
Моей Отчизны милое лицо…
Да будет и светло и вдохновенно!
Николай Черкасов
БАРНАУЛ
* * *
По Сибири, как прежде, гуляет пурга,
и неделями дуют слепые метели.
Почему же Сибирь нам всегда дорога,
если даже метель и пурга надоели?
В этот край ледяной, в эту лунную стынь
профсоюз не вручает престижных путевок,
но простим профсоюзу, по-свойски простим,
безо всяких «хотя» и других недомолвок.
Уж такая судьба у Сибири моей:
быть на самом ветру, быть на самом морозе.
Отчего же тогда столько спето о ней
и немало рассказано в истинной прозе?
Говорят, что на юге — я верю вполне —
вдвое больше тепла и другого соблазна,
только это тепло очень хочется мне
сопоставить с душевным теплом сообразно.
И тогда — я не знаю, что тут победит
в этом слишком неравном турнире курьезном.
Как и мы профсоюзу, пусть юг нам простит
потому что за сорок морозы серьезны.
Тут становится сахарно-ломким металл,
и миграция вверх поднимается круто.
Только кто мне признается, что представлял
Без Сибири Россию хотя б на минуту?
* * *
Только я город уставши покину,
выйду к покосным лугам напрямик —
в памяти снова всплывает картина:
лошадь, собака, телега, мужик.
Снова встречают без тени печали
старые вербы, укромный родник,
где меня часто в жару привечали
лошадь, собака, телега, мужик.
Может, в эстетике я простофиля,
но не настолько, чтоб прятать язык,
твердо скажу, что в гармонии жили
лошадь, собака, телега, мужик.
Я говорю о прошедшем, поскольку
нынче в почете лихой грузовик.
Если не прав я, простят меня только:
лошадь, собака, телега, мужик.
* * *
Вечерами, когда
приходила из стада корова,
мать доила ее,
и звенело в ведре молоко,
а комолая, стоя
под ветхим соломенным кровом,
все вздыхала о чем-то своем
глубоко-глубоко.
Рядом я обретался
с солдатскою кружкой помятой,
с той, что дядя у нас
в свой последний приезд позабыл.
Источало ведро
теплый запах пырея и мяты,
и казалось, весь мир,
как и я, в ожидании был.
Мать, закончив доить,
наливала мне полную кружку
так, что облаком легким
клубилось мое молоко,
я его выпивал,
а потом отправлялся в избушку,
где на русской печи
засыпал неизменно легко.
Снились мне почему-то
буханки подового хлеба,
огородные грядки,
поющий на крыше скворец,
одноногий сосед,
самолеты с крестами в полнеба
да на Пулковских где-то
войною сожженный отец.
Я легко засыпал,
просыпался умытый слезами,
беззаботно петух
на плетневой базлал городьбе.
Мать пророчила мне,
шевеля, как в молитве, губами:
«Знать, судьбой суждено
наяву веселиться тебе».
Но увы! Не сбылись
в моей жизни святые прогнозы,
и судьба не всегда
равнодушной бывала ко мне.
Часто я веселился,
глотая украдкою слезы,
может быть, потому
и теперь плачу только во сне.
Лишь порою, когда
попадаю в родную деревню
и парное из кружки —
случается — пью молоко,
отдыхает душа,
обновленная запахом древним,
и восходит звезда
надо мной высоко-высоко.
* * *
Опустели берега Оби,
бор глядит сердитым нелюдимом.
Вновь пора прощения обид
подошла для тех, кто был любимым.
Это время неторопких дум
долгими холодными ночами,
отчего бывает ясен ум,
и покой душевный изначален.
Мы тогда становимся добрей,
забываем старые печали,
и намного видится острей
то, что мы весной не замечали.
Скажут мне: «Какая ерунда!
Напустил лирического дыма».
Но увы! Порою холода
так же, как тепло, необходимы.
Валерий Шамшурин
ГОРЬКИЙ
* * *
Чтоб светилось и ластилось слово,
Чтоб в нем глубь
