аметриновый ее образ.
Я мог часами сторожить ее утренний сон, а потом распутывать свалявшиеся пряди, расчесывать, пока они не станут отливать шоколадным лоском. Я прятал ее крошечные, упругие грудки и чуть покатые бедра в белоснежные облака пены, я поливал ее теплой водой, затем растирал до розо-мраморных пятнышек хрупкое тельце, большим махровым полотенцем. Брал на руки, нес на диван и кутал во все пледы и покрывала, поил чаем, кормил мороженым. Я любил ее, любил так, как никогда прежде никого не любил – осторожно, волнительно, боясь сломать мой нежный юный цветок. И в то же время мучительно вожделел. Мне казалось, я никогда не смогу насытиться ею, особенно так сдерживаясь. Но и позволить себе ослабить удела моей одержимости я тоже не мог, боялся. Мари с пугающей решимостью растворялась во мне, и я опасался очернить ее своей похотью, особенно в такие моменты, когда она становилась моим зеркалом, когда вбирала меня без остатка, каков бы я в ту минуту не оказался.
Она обожествила меня, она, как и я, хотела только одного: стать сосудом, в который я мог бы изливать свою любовь. Такая самоотрешенность и полное растворение во мне и моем искусстве было в новинку для меня. Еще ни разу меня не любили так чисто и искренне.
Но самым чарующим оказалась возможность дарить. Ласку, нежность, заботу, все мысли и тайны. Возможность делиться тем, что прочие отвергали, считали дикостью и бредом. Мари оказалась особенной. Мы были словно два кувшина, переливающих свое содержимое друг в друга.
Она любила, когда я ее рисовал. Ей казалось, что так она, путешествуя, попадает в такие миры и пространства, о которых и подумать прежде не могла. И я писал ее и лепил. Я изображал ее в окружении пышных садов, где ветви деревьев ломились от плодов, а птицы, что облюбовали их, были самых диковинных окрасов. Я строил для нее город, походящий на дворец, что уже когда-то писал. Я наряжал ее в прекрасные струящиеся одежды, дарил в своих живописных мечтах немыслимые сокровища. Ее аметриновую обитель охраняли исполинских размеров животные, с кошачьей грацией и драконьей чешуей. Она просила, населить город красивыми людьми, я населял. Она мечтала о реках полных рыбы и полях с плодородной почвой, и я рисовал ей взошедшие нивы и рыбаков с сетями, рвущимися от улова.
Ее удивительным образом захватывало это простое волшебство, эта практическая магия. Она мысленно погружалась в мои сказочные миры вместе со мной. Она стала генератором идей и уже творила сама, я был лишь ее слугой, покорно исполняющим любое пожелание моей госпожи. Для меня не существовало большей награды, чем ее смех, когда я создавал очередного несуществующего животного или облачал ее в роскошный наряд.
Иногда она плакала, если на картине появлялся какой-нибудь шарманщик в лохмотьях. Мари испытывала сострадание к каждой нарисованной живности, словно они были ее родней. Когда ее что-то особенно расстраивало, я предлагал записать этот фрагмент. Но она тогда восклицала, что раз уж я создал это, оно должно жить, иначе получится, что я убью собственных детей.
Утешать Мари в такие моменты было несложно. Я просто брал ее сердцевидное личико в свои руки и целовал, целовал, целовал…
Проходили дни, мы почти сразу потеряли им счет, мы жили в своем беспредельном мире, все больше и больше теряя связь с реальностью.
Однажды питерские Боги, наконец, смилостивились над нами и подарили яркое солнечное утро. Пространство моей мастерской заливало жидким золотом, и мне захотелось написать свою любимую в этом чарующем ореоле живительного свечения. Пока моя прелестница еще спала, я сбегал к Невскому и накупил у перехода всяких разных цветов. Вернувшись домой, обложил ими мою спящую, голенькую Психею и стал ждать, когда солнце доберется до нашего ложа.
И вот, самый первый луч света дополз до дивана и, вонзившись в матовую его поверхность, растворился, поглощаемый ее бархатистостью. Я продолжал ждать с замиранием сердца. Я знал, что, как только драгоценные лучи прикоснутся к моей спящей красавице, произойдет чудо. Такой яркий и сочный свет как сегодня растворит ее перламутровую прелесть, превратив Мари в нечто почти неосязаемое, воздушное, в то, что станет самим проводником света, его мерцающим сосудом.
Я ждал, томился в предвкушении живописно-эротического экстаза, и чудо свершилось, правда, совсем иного характера. Как только первый добравшийся до моей феи луч лизнул ее молочную кожу, как только ее красота стала ускользать от меня, рассеиваясь в утреннем свете, случилась невыносимо яркая вспышка, от которой я зажмурился.
Открыв глаза, я очутился в нашем с Мари мире грез, где я уже бывал прежде, только теперь он выглядел несколько иначе. Тут и там разгуливали придуманные ею животные, на ветвях огромных охристо-кадмиевых деревьев сидели птицы и пели человеческими голосами, протяжные жалостливые песни. А вдалеке виднелся город, раскинувшийся у подножья холма, на котором возвышался ее Аметриновый замок.
Я заозирался в поисках Мари, но ее здесь не было, я попал сюда один. Вместо двери, которая в прошлый раз служила мне порталом, теперь посреди поляны стоял мой мольберт с белым холстом. Я хотел дойти до города и посмотреть, как там теперь стало, но вспомнил слова Олега Владимировича и испугался, что могу остаться здесь навсегда, если проход сотрется.
Отныне в ту реальность, к которой я привык, постепенно стала проникать моя собственная – вымышленная Вселенная. А точнее наша с Мари Вселенная. Я рассказывал ей о том, как изменился аметриновый рай, с тех пор как ее блеклый мираж сменился осязаемой полнокровностью. Она терпеливо ждала меня, когда я стирался с полотна этого мира, погруженный в запредельные пространства своего разума. Она слушала мои рассказы, она с воодушевлением принималась фантазировать, как мы заживем, когда Аметрин будет дописан. Я же исторгал из себя совсем уж невероятные перспективы, колористические миксы и замысловатые формы, с одной только целью – порадовать мою музу.
Но нашей самозабвенной идиллии суждено было разбиться о скалы суровой реальности. Однажды после очередного путешествия, я вернулся в пустую мастерскую. Поначалу я думал, что Мари не дождавшись меня, вышла на улицу, чтобы купить чего-нибудь съестного. Мы иногда гуляли с ней по ночам, заходили в круглосуточный магазинчик, где я покупал ей что-нибудь, и мы бесцельно шатались по набухающему от весенней свежести городу.
Но ее не было ни в магазинчиках, ни на ближайших улочках, ни в парадной. Ее нигде не было! Она снова исчезла!
