Старой Веры, но в качестве похвалы или предупреждения я не могу точно определиться. Всё громче и громче становятся скрипы и скрежет под моим домом. Я должен скоро освободиться от своей лени и уйти…
Примечание переводчика: город Табез был разрушен в результате сильного землетрясения и пожара в 754 году н. э. Отправился ли Эль-Раши в Кадис и пережил катастрофу, нам неизвестно. Однако история говорит, что никто не выжил в той катастрофе. Табез по сей день считается нечестивым или проклятым местом и его избегают бедуины из Йемена. Документ, который вы только что прочитали, был найден в фундаменте древнего дома, и налицо были все признаки того, что его разорвали на части и сожгли. Была ещё одна пачка документов написанной Эль-Раши биографии, но она была в таком плохом состоянии, что разобрать что-либо не было никакой возможности. Мы также совершенно уверены, что шкатулка из зелёного золота, о которой так часто говорится в рукописи — это то, в чём была обнаружена рукопись. Однако любая «кожа рептилии» или порошкообразная кровь давно разложились.
Перевод: Роман Дремичев, 2024 г.
Сара Ханс
ТЕНИ ТЕМНЕЙШЕГО НЕФРИТА
Sarah Hans — Shadows of the Darkest Jade(2011)
От автора: Во многих своих рассказах Лавкрафт использовал идею о чужаках из цивилизованного мира, зачастую людях науки, исследующих более примитивные, менее просвещённые области, где неизбежно столкновение с древними непостижимыми богами. Я же воспользовалась буддийскими монахами, поскольку сама являюсь буддисткой, и у меня редко подворачивается возможность писать о буддизме в жанре ужасов/научной фантастики/фэнтези. Неотвратимое безумие — моя любимая из тем ужасов, которыми в совершенстве владел Лавкрафт, и эта история родилась, как попытка соединить все вышеперечисленные элементы воедино.
Когда Гуру попросил меня поведать об ужасах, свидетелями которых мы с Сатиндрой стали, я обнаружил, что не в силах подобрать нужные слова для описания произошедшего. Тогда он предложил попробовать изложить всё на бумаге, но я не смог. Только сейчас, находясь при смерти, я могу писать, однако некоторые фрагменты истории останутся известны лишь мне одному. Есть вещи, которые тяготят душу человека, поэтому ими просто не следует делиться.
Мы шли, окружённые купцами и путешественниками, по Великому шёлковому пути из Гандхары на равнины империи Хань. Люди, которых мы встречали, отдалившись от процветающей Гандхары и следуя вдоль реки Инд, узнавали наши шафрановые одежды, щедро наполняя чаши для подаяний. Ночь за ночью мы гостили у их костров. В обмен на еду и тёплый ночлег Сатиндра рассказывал им о дхарме[16], улаживал споры, раздавал благословения. Сидя и слушая его истории, которые успел выучить наизусть, я понимал, что Гуру сделал мудрый выбор, отправив именно Сатиндру к ханьцам, поскольку тот отличался спокойной харизмой и благонравным поведением, что пристало истинному ученику Будды Амитабхи.
По мере нашего продвижения вперёд, число других путешественников стало уменьшаться. В конце концов, мы покинули Великий шёлковый путь и ступили на неизведанную территорию. Дорога сужалась и вилась через просторы рисовых полей, где под палящим солнцем трудились сутулые крестьяне.
К сожалению, жители империи Хань редко видели монахов, а тем более просящих подаяние, и не знали, как к нам относиться, к тому же один из нас являлся инородцем, а другой — юнцом, не успевшим отрастить бороду. Когда мы протягивали чаши для подаяний, они ехидничали, отпускали оскорбительные замечания в адрес нищих, а некоторые даже плевали под ноги. Через несколько дней после того, как сошли с Великого шёлкового пути, у нас закончился тщательно хранимый рисовый паёк, и мы были настолько голодны, что начали спотыкаться.
— Брат Сатиндра, — нехотя сказал я, когда брёл сквозь ещё один жаркий и пыльный день, — нам необходимо найти еду.
Я имел в виду, что мы должны украсть, если не способны выпросить, хотя и не мог заставить себя прямо это предложить.
Сатиндра кивнул.
— Амитабха поможет, — молвил он с непоколебимой уверенностью, ничем не выдавая, понял ли скрытый смысл моих слов. — Гуру послал нас сюда, чтобы нести дхарму; Амитабха поможет.
Стыдно признаться, что тогда я практически утратил веру, но Сатиндра никогда не переставал верить. Даже когда мы, пошатываясь, подошли к небольшой хижине из глины и бамбука, настолько измученные, что едва держались на ногах, он достал чашу для подаяний и слабым от голода голосом изрёк традиционные слова благословения. Наши носы щекотал запах вечерней трапезы, аромат столь дразнящий, что я громко застонал.
Девочка, появившаяся на пороге, могла бы быть моей младшей сестрой. Невысокого роста, с золотистой кожей и иссиня-чёрными волосами, скромно собранными на затылке. Она носила такую же простую одежду из хлопковой ткани, как и все ханьские крестьяне. Её узкие глаза — так похожие на мои! — расширились, и она скрылась внутри хижины, зовя старших на местном диалекте.
Я снова застонал, на этот раз пораженчески, в полной уверенности, что нас прогонят, и мы умрём на пыльной дороге. Сатиндра повернулся, взглянул на меня, ободряюще улыбнулся потрескавшимися губами и прошептал:
— Верь, младший брат.
Девочка вернулась вместе с беременной женщиной, а за ними следом приковыляла маленькая старушка с круглым пухлым личиком. Женщины без каких-либо вопросов или рассуждений пригласили нас войти, и вот так мы были спасены, а крепость веры Сатиндры прошла очередную проверку.
Девочку звали Джун, беременную женщину, её мать, — Бао-Юй, а старушку, бабушку Джун, — Мэй. Как объяснила бабушка Мэй, мужчины сейчас пьют рисовое вино и играют в азартные игры, поэтому женщины могут делать всё, что заблагорассудится, в том числе кормить странствующих монахов. Она рассказывала это, пока мы с жадностью поглощали варёный рис и самую вкусную горячую похлёбку из тех, что я когда-либо пробовал. Бабушка Мэй непринуждённо болтала на протяжении всей трапезы, жестикулируя коротенькими сморщенными ручонками, щуря чёрные глазки-бусинки и улыбаясь беззубой улыбкой. Я, незнакомый с местным диалектом, понимал лишь половину из того, что она говорила, а бедный Сатиндра, владеющий только учёным языком ханьцев и не знающий ни одного грубого крестьянского наречия, не мог ничего толком разобрать, но мы с энтузиазмом кивали, стараясь казаться хорошими слушателями.
Когда аппетит был утолён, бабушка Мэй попросила поведать нашу историю.
— Вы должны извинить брата Сатиндру, — сказал я. — Он изъясняется исключительно на языке учёных.
— У тебя странный акцент, — подметила бабушка Мэй с прищуром поверх щёк, похожих на сливы.
— Я рос в деревне неподалёку отсюда, — пояснил я, — но много лет не был дома. Я мало что помню.
Старушка кивнула, откинувшись на подушку, и повторила свою просьбу о нашем рассказе.
Я
