class="p1">— Ты меня понял? Отвечай!
В горле у Вальтера пересыхает. Это внезапное «ты» не предвещает ничего хорошего. Не отводя глаз, он кивает и произносит:
— Да!
Пихтер отодвигается и с размаху шлепается в кресло.
— Ты женат?
— Да.
— Дети?
— Сын.
— Сколько тебе лет?
— Тридцать два.
— Хочешь подохнуть?
Вальтер молчит. Как этот мерзавец переменил тон. Какой жестокий, холодный, безжалостный голос.
— Я спросил, хочешь ли ты подохнуть?
— Нет.
— Значит, все-таки не хочешь. Не прочь еще немножко пожить. Даже в Третьей империи, против которой науськиваешь людей. Но получится ли что-нибудь из этого? У тебя есть единственный шанс на спасенье. Хочешь знать какой? Хочешь знать, как выбраться из страшных тисков, в которые ты сам себя вогнал?
Вальтер сидит в кресле, почти не дыша. В его сознании одна мысль: «Все кончено… Все кончено…»
— Я спрашиваю тебя, хочешь ли ты знать, что это за шанс, который я тебе предлагаю?
— Хочу! — выдавливает из себя Вальтер.
— Тебе неизвестен никто из твоих связных?
— Нет!
— Никто из руководителей твоей партии?
— Нет!
— Хорошо! Если хочешь спасти свою голову, сейчас же, не выходя из этой комнаты, напиши заявление, что ты убедился, как бесцельно предпринимать какие-либо незаконные действия против существующего строя.
Когда Вальтер впоследствии вспоминал свою реакцию на это предложение, он сам изумлялся. Как только он понял, чего хочет от него нацист, он мгновенно успокоился, страх и охватившее его оцепенение улетучились; ему захотелось улыбнуться — до того уверенно он себя почувствовал.
— Ну так как? Не проси «времени на размышление». Либо ты сейчас напишешь, либо…
Вальтер думает: «Он и впрямь только внешне похож на безобидного конторского служащего, на самом деле это бешеный пес, изверг, тигр в человеческом обличье».
— Отвечай, сукин сын!
— Я такого заявления не напишу.
Полицейский обеими руками хватается за угол письменного стола, точно хочет броситься через стол на заключенного. Губы его дрожат. Розовые щеки побледнели. Несколько секунд он ни слова не может произнести. Затем откидывается на спинку кресла и говорит:
— Дурак! Ты, видно, не понимаешь, где находишься? — И вдруг переходит на крик: — Ты знаешь, где ты?
— Знаю.
— Нет, не знаешь. Ты сгниешь, и ни одна собака о тебе не вспомнит. Забыт! Стерт с лица земли! Еще молить будешь, чтобы тебе разрешили написать заявление! Слышишь? Не сегодня, так через три месяца. Не через три месяца, так через три года. Если, конечно, ты за это время не испустишь дух.
Чем исступленнее приступы бешенства, чем свирепее взрывы ненависти у сенатора, тем Вальтер спокойнее, тем он увереннее. В эту минуту он не отдает себе отчета, что ему предстоит; впервые с момента ареста он чувствует в себе такую твердость, такую силу, какие может испытать только победитель.
— Ты будешь замурован в карцере до тех пор, пока не одумаешься или не подохнешь! Дневного света не увидишь, пока в голове у тебя не посветлеет. Ни малейшее дыханье жизни до тебя не дойдет, пока ты с ума не спятишь от тоски! Ты будешь заживо погребен!
И вот опять нацистский «отец города» вскакивает со своего кресла и всем торсом с такой силой кидается через стол на неподвижно сидящего Вальтера, что тот испуганно откидывается в кресле.
— Да знаешь ли ты хоть, кто с тобой говорит?
— Знаю!
— Напишешь заявление?
— Нет!
— Вон!
Вальтер Брентен снова отшатывается — в лицо ему полетел плевок.
— Стража! Стра-а-жа!
В кабинет вбегает секретарь в полицейской форме и штурмовик.
— Увести!
IV
В тот же день, вскоре после обеда, в камеру вошел тюремный надзиратель. Вальтер, стоя на табуретке у окна, смотрел на темные, грязные, вонючие воды Блейхенского канала; соединяясь с водами так называемого Малого Альстера, они текут со стороны Бинненальстера, мимо Нового Юнгфернштига и ратуши. Была бы малейшая возможность выломать прутья этой решетки, Вальтер, не колеблясь, бросился бы в вонючий ил канала и продирался бы сквозь него и плыл, пока не достиг бы Альстера…
— Что это вам вздумалось в окно глядеть? — по долгу службы рассердился надзиратель.
Вальтер Брентен неторопливо слез с табуретки и, улыбнувшись, сказал:
— Это вы называете окном?
— Вас переводят в Фульсбютель. Соберите вещи.
— Мне нечего собирать.
— Тем лучше.
В караульном помещении старого здания ратуши, где помещался полицей-президиум, надзиратель передал арестованного двум рослым молодчикам в штатском. Оба были в светлых костюмах. Первый, чуть ниже ростом, лет сорока, с пшеничного цвета усиками под Гитлера, кончиками пальцев поправил свой ярко-красный галстук, вытащил из заднего кармана брюк браунинг и показал его Вальтеру:
— Глупостей не делай, мы снайперы.
— Да и ноги у вас подлинней моих, — ответил Вальтер.
Это вызвало смех, и щеголь в красном галстуке похлопал Вальтера по плечу:
— Ты мне нравишься.
Непринужденно, словно гуляя, шли они по коридорам, мимо людей, дожидавшихся около разных комнат. Потом все трое сели в открытую машину, стоявшую наготове у подъезда: один гестаповец по правую руку арестованного, другой — по левую. Вальтер полной грудью вдыхал чудесный воздух. Молодое майское солнце сияло. По небу, высокому и синему, рассеяны были круглые белые облачка. Машина шла по Кайзер-Вильгельмштрассе.
Как часто Вальтер проходил по этой улице из конца в конец! Прохожие торопились — кто по делам, кто в погоне за развлечениями, как в любой день, как во все времена. Когда проезжали мимо Шпекштрассе, Вальтер окинул взглядом старинный домик с мезонином, где родился Иоганн Брамс. Однажды, после концерта, посвященного песням Брамса, он и Рут совершили паломничество в этот узкий переулочек, чтобы отдать дань признательности великому сыну родного города… Машина шла по Хольстенплац. Вот и Мюзикхалле — концертный зал. Вальтер смотрел на нарядное здание. Сколько прекрасных вечеров он провел в нем… Чудесные, незабываемые часы. Здесь он впервые услышал Патетическую симфонию Чайковского. И Девятую Бетховена. Было время, когда он и его друзья не пропускали ни одного общедоступного концерта. Воскресенье за воскресеньем бывали они здесь, часто приходя прямо с загородной прогулки, в курточках и коротких штанах…
Быстро неслась машина вдоль Дамторваль. Вот почтамт, где его арестовали, дальше эспланада. Недалеко отсюда он имел несчастье повстречать тетю Мими и Меркенталя!.. Какой негодяй! Узнают ли когда-нибудь обо всем этом товарищи и понесет ли кару доносчик?
— Чудесный денек, не правда ли? — сказал один из гестаповцев.
— Дивный, — откликнулся другой.
И опять замолчали. Один смотрел вправо, другой влево.
Вот и шоссе Ротербаум; машина промчалась мимо Куриохауза…[8] Вальтер закрыл глаза. Ему вспомнился вечер, когда Томас Манн читал там свои новеллы. Он был в восторге от того, что услышал, но сам писатель не произвел на него такого сильного впечатления. И совсем не
