сегодня днем среди этой бешеной своры. Что ты хочешь услышать?
– Пытаюсь понять, что произошло.
– Ты ведь вместе со мной заходил в дом! Тебе мало? Там виселицы! Там распятый Зенон. Там убитый скот. Идем, если чего-то не понял. Им тоже нужно принести воды.
– Кому? Тем, кто в церкви?
– Тем, кто сам себе уже никогда не принесет.
Женщина перешла дорогу, прошла вдоль улицы и поднялась по ступеням на крыльцо. Обернулась, внимательно посмотрев на Челика, словно проверяя: выдержит ли.
Весь пол в сенях усеян окровавленными тряпками и элементами детской одежды. К горлу Челика подкатила тошнота. Он раньше никогда не знал запаха детской боли. Он особенный. Кровь, перемешанная со слезами и непониманием, удивление ужасом и брызги деревенской грязи, невинная плоть с ее выделениями и безумие от предательства и жестокости взрослых. Все это давало тот запах, который капитан Челик запомнит на всю жизнь.
– Что-о это? – прохрипел он и переступил порог.
Повсюду дети с перебинтованными конечностями. В разных позах. Сидели, лежали. Одни тихо стонали в беспамятстве, других тряс озноб. Никто не плакал – слез уже давно не осталось. Но у тех, кто мог смотреть, был один взгляд – один на всех. И за себя, и за находившихся без сознания. Взгляд – потухшего солнца. Взгляд – полного затмения без единого шанса на проблеск света.
– По темноте повезем их в Амис, – тихо сказала женщина. – Нужен врач. Завтра если не сделать ампутацию, то они погибнут от заражения крови.
– Кто это сделал? – Капитан врос там, где стоял, белым столбом.
Она не ответила. Прошла в глубь дома и присела на корточки напротив десятилетней девочки. Долго шепотом говорила ей, потом пересела к мальчику помладше.
– Уходите.
– Чем я могу помочь?
– Если побыстрее уйдете отсюда!
Он вышел на ватных ногах. Перед глазами картина с изуродованными детьми. Куда? Забыл, зачем шел. Пронзительно взвизгнула ступенька крыльца. Земля поплыла, еле устоял, схватившись за батог плетня. Изо рта выплеснулась желтая каша, обдав горечью всю полость.
– Мария Анфопулос живет за селом, – послышался голос женщины. – Она умеет открыть любой засов.
– Откуда вы знаете, кто мне нужен?
– Так. Показалось. У самой Красной реки, где самый крутой обрыв. Найдешь, если захочешь.
«…Шахин. Это все он. Зачем он допустил зверства наемников? Я спрошу у него об этом прямо в глаза… Челик споткнулся о труп теленка… А вдруг это подполковник сам? Да не может быть! Наверняка не знает. Ушел себе в лагерь, отдав приказ запереть в церкви мобилизованных. Ключ унес с собой. Эти уже зверствовали без его ведома. Что я могу сделать для этих греков… Убью таких же крестьян-турок, охраняющих церковь? Или пристрелить кавуса Кучука? Но разве этим можно решить проблему? Есть еще капрал Калыч – та еще сволочь! На их место встанут другие и будут действовать с еще более зверским аппетитом. Да и много ли вины самих Кучука и Калыча. Может, наемники и им пригрозили? Нет. Начинать нужно с головы. Если вспомнить, о чем говорил Шахин, то сомнений в том, что он сам изувер, никаких. Но одно дело говорить, другое – делать. Но не могут же наемники действовать совершенно самостоятельно? Значит, он. Чем так воняют его деньги? Хочется выбросить в реку. Или лучше отдать той женщине, которая повезет детей в Амис на операцию. Конечно, так. Какой прок выкидывать золото. Нужно принести грекам воды. Зачем? Ни зачем, просто нужно, и все. Взялся – значит, доделай до конца. Что за странная эта Мария Анфопулос? Почему Шахин не расправился с ней? Ведь она, говорят, жена Василь-аги. Надо срочно писать рапорт начальству о том, что здесь происходит. Так ведь не случайно подполковник рассказывал о трагедии Измира. А армяне? Правительство, выходит, само дает негласное распоряжение об избиении людей. Как же гадок этот Шахин! Омерзительно гадок. Будь мы в Европе, то я бы обязательно нашел повод для дуэли. Пристрелить его, как бешеного пса. Что тогда? Да ничего. Пришлют другого выродка, а убийство свалят на греков. А тебя поставят к стенке, господин пилот, и самого сделают прахом. Но даже если так. Ты его убьешь. При нем хоть какое-то командование и выполнение приказа. Без него башибузуки устроят такую мясорубку, что сам Аллах наложит на себя руки. А есть ли вообще этот Аллах? Почему он допускает такое?»
– Богу нужны страдания! Боль – мать всех земных добродетелей! – услышал Челик голос по-над рекой.
– Это вы, Мария?
– Проходи в дом, путник!
– Вы подслушивали мои мысли? Я только что спрашивал себя: есть ли Аллах?
– Это несложно.
– Что несложно?
– Подслушивать чужие мысли. И в чужих снах путешествовать не трудно.
– Что трудно? – Капитан, согнувшись, прошел в дом.
– Невозможно изменить судьбу. Жизнь сломать легко – это всего лишь ветка на древе. Вот приготовлю приворот и сломаю. Судьбу нельзя.
– Для меня это непонятно. И в чем тут разница? Вы, говорят, жена Василеоса, того самого, что совершает налеты в горах? Почему вы не с ним? Живете отдельно?
– Разве легко жить с женой, которая знает все о твоих мыслях? – Мария перевела взгляд от окна. – Когда-то муж попросил меня сделать отворот на его брата. И Панделис женился на другой. И что теперь? Ни той ни другой – это и есть судьба! Зачем ты пришел?
– Что с ними?
– Вода сказала мне, что Василики умерла, а Панделис снова встретился с Аеллой. – Женщина коснулась кончиками пальцев воды в деревянной кадке. – Это и есть судьба. Но встреча уже других людей, не принадлежащих друг другу. Не верь, когда говорят: вилами на воде писано. Мы сами из воды, и она может говорить с нами. Зачем ты пришел?
– Вы вправду можете открыть любую дверь?
– Да.
– Как?
– Ключом. – Она указала на большой ржавый ключ на стене.
– Любую дверь одним ключом?
– Да.
– Бред какой-то! Сейчас не до розыгрышей. Вы знаете, что произошло в селе?
– Почему никто не заступился за армян? Ровно поэтому никто не заступится за греков! Никто не придет и не сделает за тебя то, что ты должен уметь сделать сам. Мы, греки, научились возделывать землю, торговать, откладывать и умножать состояние. Но почему-то решили, что этого достаточно. Сильный всегда может отобрать у слабого имущество, скот, даже жену. И поверь, я знаю женщин. Они оплачут своих мужей и пойдут за сильным. А через некоторое время и вовсе забудут, нарожав новых детей. И в том есть истина самой жизни. Ни Богу, ни земле не нужны слабые и теплокровные, трясущиеся над накопленным. Об этом пыталась говорить грекам я, говорил мой отец,
