не скажу, что сразу прямо узнал почерк Симеона, скорее, по контексту догадался, что письма от него. Это он предлагал Элене сбежать вместе из города.
— Он собирался бросить жену? Что же изменилось?! — изумилась я.
— Элена была беременная.
Наутро городок гудел. Ольгу арестовали. Нет, Шнайдер не бросился звонить своему бывшему практиканту, чтобы поделиться нашими подозрениями, арест состоялся на основании вещественных доказательств. Каких именно, никто не знал, и Шнайдер тоже не мог выяснить. Меланья была в больнице, и, как говорили, в очень тяжелом состоянии. С нею рядом были племянницы, они и рассказали своим семьям, а те уже и всему городу. Все были шокированы и сочувствовали несчастным Петриковым. И как это было ни странно, почему-то безоговорочно верили в вину Ольги, даже не зная ничего ни о письмах, ни о наших подозрениях.
— Как же так? — удивилась я, спрашивая у Шнайдера, почему ее осудили без суда, но тот лишь покачал головой:
— Она тут чужая, и все только и ждали, что что-то такое случится. Нет, не убийство, а хотя бы окажется, что у нее есть рога и хвост, но убийство тоже подойдет.
Утром я, направляясь в центр по делам, прошла мимо салона неразговорчивой Габриэллы и увидела, что он закрыт, жалюзи на окнах были опущены, а дверь заперта на огромный висячий замок. В супермаркете «У Бачо» все смолкли при моем появлении. Я ходила между рядами в звенящей тишине, все встреченные дамы с тележками провожали меня молчаливыми взглядами, а кассирша, раньше улыбчивая и приветливая со мной, молча отсканировал покупки и открыла рот, лишь чтобы назвать сумму. Ощущения были не сильно приятные, и мне захотелось как можно быстрее вернуться домой.
— Что поменялось? Почему они все так себя ведут со мной?
— Знаете, сколько лет моего отца называли за глаза, да и порой в глаза «немец», после того как он сюда приехал? Всю жизнь. До самой смерти. Мало того, я тоже «немец» у них, как мой отец, но мне в глаза это говорить побаивались. Эх, дорогая, вы выбрали очень неудачное место для жизни. Не надо было вам уезжать из курорта в нашу глубинку. Ну-ну, не расстраивайтесь, я сейчас вас обрадую, я сегодня кое-что выяснил. Конечно, неофициально. Но Габриэлла в свое время открыла салон, купив помещение у кого бы, вы думали? У мадам Петриковой! Оказывается, та унаследовала его от своей бабки, а через месяц после того, как попала в аварию, продала и весьма дешево нашей Габриэлле.
— Может быть, ей были нужны деньги? — предположила я.
— Может быть, может быть, — вроде бы согласился со мной Шнайдер, — а потом Габриэлла купила за наличные все оборудование в салон и оплатила себе курсы парикмахеров в столице. Вернее, курсы ей оплатила мадам Петрикова, потому что на квитанции, которая просто чудом сохранилась и никуда не пропала за эти двадцать лет, стоит ее фамилия.
— Ого, — только и смогла сказать я в ответ.
— Ага, — согласился Шнайдер, — и дело принимает совершенно другой оборот, не правда ли?
— Но это пока ничего не доказывает, к сожалению. Кстати, Габриэлла сегодня закрыта и не работает, — поделилась я наблюдениями.
— Вот как! Но и это ничего не доказывает.
Мы сидели со старым полицейским на моей кухне как два заговорщика-неудачника: все понимали, ничего не могли доказать, что дальше делать, не знали.
— Послушайте! — вдруг меня осенило. — Если Габриэлла так любит деньги, может, предложить их ей, чтобы она рассказала правду? У меня осталось немного после моих сделок с недвижимостью. Я держала их на черный день, ну или какое-то благое дело. Оправдание невиновного человека — не благое дело?
Шнайдер поднял на меня глаза:
— Да вы просто святая! Но так делать не стоит. Мы же не преступники. Я думаю, стоит решить это по-другому.
Милош приехал через час, а может, и позже, но мы со Шнайдером были само терпение. Что нам оставалось? Только ждать. Чуть ли не с порога он заявил:
— Шеф, я вас уважаю, очень, и даже выслушаю, только неофициально! — слово «неофициально» он особо подчеркнул голосом. — Но я не следователь, дело не веду, и, между нами говоря, улики против подозреваемой неопровержимые.
— Какие улики? — спросила я.
Милош вначале колебался, стоит ли мне отвечать, а потом сказал:
— Молоток. И даже обвиняемая подтверждает, что он принадлежит ей.
— Симеона забили молотком? — Шнайдер, казалось, был удивлен.
— Не только. Вначале его пырнули ножом, а потом били молотком. И скажу вам, били его просто со звериной силой и жестокостью.
— А нож тоже Ольги? — не унималась я.
— Нет, нож принадлежит Петриковым и взят там же, в их доме, из подставки с ножами, но это не имеет значения, если есть молоток.
— Но смертельная рада ножевая, и она была первой? Это точно? — уточнил Шнайдер.
Его бывший практикант явно не совсем понимал, к чему тот ведет, и выглядел слегка недоуменно.
— А вам не кажется странным, что человек приходит со своим молотком убивать другого человека, потом видит нож, берет, убивает им, но и молоток пускает в дело, хотя это бессмысленно: жертва убита, обезобразить его лицо, чтобы того не опознали, смысла нет, — пришлось ему объяснить.
— Но у подозреваемой был мотив! — как последний аргумент в споре выдал полицейский. — Рядом с телом лежали письма от жертвы к пропавшей дочери подозреваемой. Так что мотив есть. И этот мотив — месть!
Шнайдер в ответ только попросил:
— Хотелось бы увидеть фотографии с места преступления. Можешь как-то это устроить.
Офицер удивился:
— Зачем? Это совершенно ничего не даст. Да и подозреваемая почти созналась, надо только надавить на нее хорошенько. А орудие убийства, ей принадлежавшее, — это вообще убийственный аргумент.
— Орудие убийства — нож, — продолжала упорствовать я.
Тут Милош не выдержал и язвительно спросил меня:
— Вы тоже работали в полиции?
Но Шнайдер все-таки как-то уговорил Милоша и уехал с ним в участок, как он сказал, «взглянуть одним глазом на фотографии». А я была просто в отчаянье. Мы обо всем догадывались, но доказать ничего не могли. Надо было найти эту чертовую парикмахершу во что бы то ни стало и заставить ее сказать правду! Не знаю почему, но меня просто убивала эта ситуация. Меланья ведь не понравилась мне с первой секунды! А я, глупая, уговорила себя не быть предвзятой, а она оказывается не просто истеричной ревнивой бабой, а убийцей. Эх, бедная Ольга, бедная Элена, бедный Симеон. Хотя стоп, а чего это Симеон бедный? Он в то время был взрослым сорокалетним мужиком, уже вовсю наставлявшим рога жене, а Элена
