невысокая ладная церковь.
Хорошо, что у Махно имелись два ручных «люиса», которые можно было и на закорках в дальние походы таскать, и с руки, будто из винтовок, стрелять – пулеметы и сыграли «главную партию» в этом музыкальном спектакле – ударили так, что даже земля затряслась.
Австрийцев, вольно разгуливавших по сельской площади, будто ветром сдуло, десятка полтора солдат осталось лежать на земле, в пыли – только ноги дергались (раз дергают ногами, значит, не жильцы); часть кинулась в сторону реки и их стали отстреливать поодиночке, прицельно, в спину, – ни один австриец до реки не добежал; большая же часть бросилась «на выход», взбивая целые клубы пыли на дороге, заранее перекрытой Федором Щусем.
Матрос только подивился батькиной прозорливости, действия австрийцев надо было предугадать – у Щуся бы на это мозгов не хватило, а у батьки хватило.
Облако пыли, высоко и косо поднявшееся над дорогой, приближалось. Щусь выдвинул вперед два станковых пулемета – «максимы» тупыми настороженными рыльцами ощупывали пространство, – два пулемета не стал снимать с тачанок, сами тачанки загнал в низкий лог – они должны были ударить по австрийцам с тыла, отсечь их от села и организовать «котел». Чтобы выхода никакого из этой походной посудины не было.
Когда стал слышен глухой топот башмаков и сдавленное дыхание бегущих, Щусь скомандовал, будто генерал на учениях, тонко, с зазывным надрывом:
– Огонь!
Этот командный вскрик услышали бегущие, передние ряды их испуганно затормозили бег, шеренга накрылась пылью, задние надавили на передних. Несколько человек не удержались на ногах и повалились на землю.
Дружно ударили пулеметы. Из густого клуба пыли вывалился худой человек в офицерской форме, висевшей на нем, как на пугале, – слишком тощим был владелец мундира, на плечах которого топорщились витые твердые погончики и, подняв руки, пошел прямо на пулеметы.
Пулеметы били, не переставая, но ни один, ни другой не трогали австрийца, он шел и шел с поднятыми руками, широко распахнув черный грязный рот и шваркая сапогами-большемерками по пыли. В пяти метрах от пулеметов он упал на дорогу и всадил в нее ногти…
– Дураки! – закричал на пулеметчиков Щусь. – Вы зачем ухлопали его?
– Он живой! – прокричал в ответ один из пулеметчиков, Лепетченко, – вообще-то его фамилия была Лепетечко, но никто из махновцев не мог ее выговорить, все Сашку Лепетечко звали Лепетченко, как и брата его Ивана – того тоже звали Лепетченко.
Иван лежал в десяти метрах от Сашки, за вторым пулеметом.
– Иван, ты австрияка этого не трогал? – меняя ленту в «максиме», прокричал Сашка через дорогу брату.
– Не-а! А зачем?
– Правильно сделал, – выкрикнул Щусь. – Он нам еще сгодится.
– А зачем?
– Поспрашиваем у него кое-чего…
Часть отступивших валялась на дороге – «сушила сапоги», как выразился Сашка Лепетченко, – остальные столпились на обочине, сбились в жалкую кучку и, серые от пыли, загнанные, стояли теперь с готовно поднятыми руками.
Матрос подошел к австрийскому офицеру, лежавшему на дороге, ухватил его за шиворот мышиного мундира, рванул вверх, ставя на ноги.
– Подъем, миленок!
Австриец удивленно захлопал глазами, пытаясь сообразить, на каком свете он все же находится, на том или этом? – и, судя по выражению глаз, ничего понять не мог.
Щусь толкнул его кулаком в спину, под правую лопатку:
– Цурюк!
Стрельба, разгоревшаяся было в селе, к этой поре также стихла – похоже, и там все было кончено.
Братья-пулеметчики подхватили свои «машинки» под дужки-оглобли и поволокли к селу. Вскоре их догнали тачанки:
– Швыряй свои швейные строчилки сюда!
Разгром у австрийцев случился полный – только одних пленных было взято более восьмидесяти человек.
Пленных выстроили на церковной площади. Махно, важно постукивая черенком плетки по ладони, прошелся вдоль неровно вытянувшейся шеренги, вглядываясь в глаза каждого человека – почти все отводили взгляд в сторону.
Внимание батьки привлек тощий офицер в мундире, болтавшемся на нем, как на вешалке, – это был тот самый австриец, который шел на щусевские пулеметы.
– И что же тебя, гусь лапчатый, привело на Украину? – спросил Махно недовольно. – Что ты здесь потерял?
Австриец испуганно вытянулся, проговорил жалобно, со странным птичьим клекотаньем:
– Нихт шиссен![7]
Махно все понял, усмехнулся.
– А я в тебя стрелять и не собираюсь. Это сделают другие. – Он повернулся к Алексею Марченко, неотступно, словно адъютант, следовавшему за ним: – Значит, так. Офицеров-австрийцев – расстрелять! – Махно выставил перед собой указательный палец, похожий на толстый чиновничий карандаш, основательно источенный в работе, сделал им резкое движение, перечеркивая пространство. – Без всякой жалости, чтобы они никогда больше не приходили на Украину. Охранников из державной варты – расстрелять! – вновь последовало резкое движение пальца-карандаша. – Рядовых же австрийцев… – Махно сунул руку в карман, прошелся вдоль строя, – рядовых австрийцев – перевязать, если это кому-то требуется, накормить, выдать по чарке первача и отпустить…
– Чего? – не поняв, спросил Марченко.
– Ты что, после боя стал глухим? Я же вполне внятно сказал – отпустить! – В голосе Махно возникли, задребезжали железные нотки, он колюче глянул на Марченко.
Тот поспешно наклонил голову, чтобы не встречаться с глазами Махно.
Пленных расстреляли за крайней хатой, вместе с ними поставили под стволы и тощего офицера-австрийца. Австриец плакал и, когда винтовки уже нацелились на небольшую шеренгу офицеров, достал из кармана фотокарточку миловидной черноглазой девчушки, поцеловал ее, потом поплевал на оборотную сторону и прилепил фотоснимок себе на лоб.
Через секунду пуля всадилась точно в фотокарточку…
Следом расстреляли охранников варты, помещичьих сынков, добровольцев и женщину в синей юбке и ладных красных чулках, туго подпиравших округлые соблазнительные коленки, – она оказалась предательницей: стучала немцам колонистам на односельчан, те передавали сведения оккупантам.
– Будьте вы прокляты! – закричала она громко и заплакала, плечи у нее задергались неровно, каждое само по себе.
В следующее мгновение раздался залп.
– Есть ли какие-нибудь сведения из мест, куда мы отправили наши телеграммы? – спросил Махно у своего нового адъютанта Петьки Лютого.
Лютый – мужик проворный и одновременно обстоятельный, привыкший пустыми делами не заниматься (он вообще не делал лишних, необязательных движений), с внимательным лицом, на котором неожиданно проступили веснушки – вообще-то веснушки проступают весной, а не осенью, а тут на удивление повстанцев (люди Махно стали называть себя повстанцами) у Петьки на носу и щеках нарисовались яркие конопушины, – отрицательно мотнул головой:
– Молчат, Нестор Иванович!
Еще из Гуляй-Поля Махно разослал по Украине следующие телеграммы: «Районный Гуляй-польский ревком извещает о занятии повстанцами Гуляй-Поля и восстановлении здесь советской власти. Объявляем повсеместное восстание против душителей и палачей украинской революции – австро-германцев и гайдамаков». Телеграммы были подписаны самим батькой.
– Может, телеграммы, Петя, не дошли? – с неожиданной надеждой спросил Махно.
– Все может быть…
Телеграммы дошли, хотя и попали в разные руки – их получили в Мариуполе и Александровске, в Бердянске и Мелитополе; имя Махно большинству получивших телеграммы пока ничего не говорило. В Юзовке телеграмма, например, легла на стол тучному оберсту, заместителю коменданта города,
