магазин было невозможно. А уж она, фрау фон Амеронген, внесла бы как свой пай умение организовать дело, умение поставить торговлю... Подкопив денег на объявление, она отнесла в редакцию городской газеты давным-давно составленный и тщательно продуманный текст: «Серьезная блондинка 43—1,45[8] ищет компаньона для самостоятельного дела; возможен брачный союз». Объявление казалось ей исполненным чувства собственного достоинства, привлекательным для престарелых владельцев солидного капитала, краткость же текста делала объявление относительно недорогим. В течение месяца редакция пересылала ей предложения, но все это было не то: ни солидности, ни основательности, ни подходящих капиталов у претендентов не было.
В конце 1946 года фрау фон Амеронген пошла в продавщицы — стала работать в торговом кооперативе, по-немецки «Конзум», которые были ликвидированы фашистами в 1942 году и вновь созданы в Восточной зоне по распоряжению Советской военной администрации еще в 1945 году. Торговать она действительно умела — знала, как показать товар, чем привлечь покупателя, как ему угодить, — и потому быстро стала старшей продавщицей, а там и заведующей галантерейным отделом — благо, за эти два года обстановка в Зоне во многом изменилась, товаров стало больше. Но так были живы воспоминания о довоенной жизни с погибшим мужем, так хотелось полной независимости — без заведующего магазином, и без совета кооператива, и без постоянной комиссии, и без ревизионной комиссии, — что мечта о собственном магазине превратилась в навязчивую идею. И хотя фрау фон Амеронген работала все так же прилежно, — иначе работать она просто не умела, — не принимала она в душе этой новой жизни, при которой ей никак не удавалось стать, как говорят немцы, «самостоятельной», завести свое дело. Не принимала всего того, что принесла в Германию эта новая жизнь. И никак не хотела согласиться с тем, что эта новая жизнь отняла у нее дочь.
Еще два года назад Христина была ласковой, нежно любящей девочкой, и они с матерью прекрасно ладили. Потом начались мелкие размолвки. Мать винила в них школу, из которой Христина приносила кощунственные вопросы, вроде того, почему мать считает русских виновными в гибели отца. Весной прошлого года фрау фон Амеронген поняла, что девочка тянется к парню из соседнего подъезда, молодому Штарке, сыну бывшего фельдфебеля. Конечно, парень он был хоть куда: высокий, широкоплечий, с шапкой светлых, волнистых волос, всегда спокойный и улыбчиво-вежливый — такой мог вскружить голову любой девчонке. Только молодой Штарке не крутил с девчонками, он ходил в каких-то руководителях нового союза молодежи (фрау фон Амеронген меньше всего разбиралась в этих новых союзах и в том, как они организованы) и никому голову кружить не собирался. Единому богу известно, о чем говорила с ним Христина, но мать видела однажды, какими глазами смотрела ее девчонка на этого статного, сильного парня, и ей стало ясно, что скоро ее материнской власти придет конец. И она, все сознавая и все понимая, тем не менее пыталась сопротивляться, потому что от Штарке — от старшего, вернувшегося года полтора назад из русского плена, и от молодого шло то новое, что мешало ей. Дома начались скандалы, и Христина стала невыносимой. «Ты судишь неверно!» — говорила она матери. «Твои понятия о чести и долге ошибочны!» — объявляла она, и тон был непререкаемым, и мать постепенно перестала быть для нее авторитетом. Потом Христине исполнилось пятнадцать лет, и она пришла домой в такой же синей блузе, в какой щеголял молодой Штарке, с такой же золотистой эмблемой на левом рукаве, и глаза ее сияли. Да, никто не мог предсказать тогда фрау фон Амеронген, что дочь ее уже ступила на тот путь, который далеко поведет ее: после школы она окончит Иенский университет, и станет судьей в Шварценфельзе, и будет счастлива со своим Штарке, и через несколько лет возглавит в городе Женский демократический союз, в 1965 году, когда ей исполнится тридцать два года и когда старый Пауль уйдет на пенсию, ее изберут бургомистром Шварценфельза, и журналы Республики напечатают ее портреты — красивой, уверенной в себе и своей правоте женщины, самого молодого бургомистра в стране, и мать — она еще будет жива тогда, — даже прослезится... Нет, в 1949 году никто не мог предсказать этого фрау фон Амеронген, но характер Христины начал складываться уже тогда — прямой, не терпящий лжи, не признающий недомолвок, энергичный и деятельный. Недавнее прошлое Германии было для нее позором, и ее снедало всепоглощающее желание искупить этот позор, показать всем, что немцы совсем другие, что они могут быть надежными, верными друзьями, что они умеют любить не только себя и готовы постоять за свои новые убеждения.
Последняя ссора случилась дней десять назад — Христина объявила, что в Берлине состоится слет СНМ Восточной зоны и что она избрана от Шварценфельза в состав делегации земли Саксония-Ангальт. Конечно, мать понимала, что она не сможет ни запретить этой поездки, ни отговорить от нее дочь — доводы матери на Христину давно не действовали. Но и согласиться с дочерью фрау фон Амеронген не могла, и она бросила ей в лицо: «Ты едешь плясать на могиле родного отца!»
Христина молча пожала плечами, и столько презрения было в ее глазах, что мать замолчала. И все три дня до отъезда девочки она с Христиной не перемолвилась ни одним словом и на вокзал ее провожать, разумеется, не пошла...
Но ведь дочь — она и есть дочь. Своя кровь, своя плоть. Как ни ругай, как ни брани — всё своя. И в сердце у матери что-то больно кольнуло, когда через неделю после отъезда Христины ей крикнули с улицы:
— Фрау Анни, Христину привезли!
Она выглянула в окно — на улице, перед домом, стояла санитарная машина, и люди толпились вокруг, и двое в белом вели по дорожке к дому перебинтованную девочку с рукой на перевязи. Даже не видя лица девочки, фрау фон Амеронген сразу поняла, что это Христина. Как она скатилась по лестнице, как очутилась во дворе — ничего этого фрау фон Амеронген не запомнила. Кинулась было к дочери, но санитары не подпустили, провели мимо растерявшейся матери в подъезд. Больше фрау фон Амеронген вынести не могла: нервное напряжение требовало разрядки. Она схватила решетчатый деревянный ящик, стоявший у двери подъезда (наверно, Зеффнеры с первого этажа собирались паковать в него яблоки), и что есть силы ударила им об землю. Потом села рядом с разбитым ящиком и заплакала.
— Я говорила ей! Я чуяла, что этот чертов союз к
