Ознакомительная версия. Доступно 51 страниц из 251
Политбюро 14 мая 1921 года при активной поддержке Ленина было принято решение о расширении прав ВЧК «в отношении применения высшей меры наказания»[60]. По инициативе главного марксиста в России то же Политбюро в январе 1922 года делает дополнительный шаг в укреплении карательной функции диктатуры и обеспечения «классовой линии» в обществе путем образования Государственного политического управления (ГПУ). Главная задача – борьба с контрреволюцией с использованием широчайшего набора средств физического и духовного насилия. Не забыли и о судах: «В состав суда вводить лиц, выдвигаемых ВЧК»[61], узаконивая тем самым беззаконие.
А как должны действовать органы диктатуры (а ведь это главное звено в доктрине марксизма!), Ленин не раз демонстрировал сам. Когда пришла шифровка о том, что пленен барон Унгерн, один из руководителей белогвардейских отрядов в Забайкалье, Ленин в августе 1921 года лично сам внес на рассмотрение Политбюро (фактически высшего органа «пролетарской диктатуры») вопрос «О предании суду Унгерна». Естественно, возражений не было; ведь рядом с ним сидели такие же якобинцы, как и он сам: Троцкий, Каменев, Зиновьев, Сталин и Молотов. Обсуждения тоже не было, ведь все с самого начала было и так ясно. Ленину лишь осталось продиктовать постановление Политбюро как высшего партийного трибунала: «Добиться солидности обвинения, и если доказанность полнейшая, в чем не приходится сомневаться, то устроить публичный суд, провести его с максимальной скоростью и расстрелять»[62].
В этой фразе в форме ужасного гротеска виден конечный смысл формул «неизбежности классовой борьбы» и «очищающей роли диктатуры пролетариата». В «полнейшей доказанности», конечно, «не приходится сомневаться», а посему суд «провести с максимальной скоростью». Но зачем суд, если уже приговор Политбюро вынесен: «расстрелять»… Но в том‐то и дело, что в той системе, дальние истоки которой начали теоретически осмысливаться Ульяновым еще в конце прошлого века, вопросы задавать некому… Вопрошать, а тем более сомневаться или, упаси боже, оспаривать решение тех, кто действовал от имени «диктатуры пролетариата», было смертельно опасно.
Иной читатель может сказать, что в моих рассуждениях нарочитая упрощенность и вульгаризация сложных проблем. Допускаю. Но теоретические рассуждения вообще безобидны до тех пор, пока они не облачаются в политическую тогу. Не свершись октябрьские события, мы сегодня о В.И. Ульянове знали бы не больше, чем о Викторе Адлере, Эдуарде Бернштейне, Н.К. Михайловском, П.Б. Струве, М.И. Туган‐Барановском, С.Н. Южакове… Но в книге речь идет о человеке, который смог в максимальной мере использовать исторические обстоятельства и осуществить самый грандиозный и беспощадный эксперимент в человеческой истории. Этот эксперимент в огромной мере отражал то, что открыл молодой волжанин в «Капитале», десятках других работ прародителей марксизма, опирался на те устои в сознании, которые Ульянов создавал сам, творя российскую модель «научного социализма».
Николаю Евграфовичу Федосееву, при всем богатстве его молодого интеллекта, не могла, конечно, даже прийти в голову сумасшедшая мысль, что тот человек с «купецкой фигурой в шубе», с которым он лишь один раз накоротке поговорил во дворе тюремного двора, станет главной фигурой в истории XX века. Переписка будущего вождя русской революции с Федосеевым, отзывы, которые слышали близкие об этом человеке, не оставляют сомнения в том, что, казалось бы, мимолетное влияние молодого марксиста стало решающим, хотя внешне и незаметным, толчком, подвигнувшим Ульянова в жесткую колею революционного мировоззрения. Не случайно печальная весть о самоубийстве после третьего ареста Федосеева в Верхоленске повергла Ленина в неподдельную печаль. Смерть ссыльного была окрашена в тона романтической трагедии: узнав о кончине Федосеева, его невеста Мария Гонфенгауз, находившаяся на принудительном поселении в Архангельске, с которой В. Ульянов был лично знаком, тоже покончила с собой. Ленин не раз вспоминал, и весьма тепло, о молодом социал‐демократе, сыгравшем в его судьбе, по‐видимому, весьма большую духовную роль. Горький писал, что Ленин, когда речь однажды зашла о Федосееве, оживился, стал с воодушевлением говорить о том, что, если бы он был жив, «наверное, стал бы выдающимся большевиком»[63]. Собеседнику Горького, видимо, даже не могла прийти крамольная мысль: социал‐демократ мог стать и меньшевиком.
Для Ленина марксизм означал прежде всего одно явление: революцию. О ней он мог читать, слушать, писать бесконечно. Когда чета Ульяновых в 1902–1903 годах жила в Лондоне, Ленин не любил посещать знаменитые лондонские музеи (за исключением Британского музея, где его привлекали не уникальные экспонаты, а библиотека). Крупская вспоминала: «В музее древности через 10 минут Владимир Ильич начинал испытывать необычайную усталость, и мы обычно очень быстро выметались из зал, увешанных рыцарскими доспехами, бесконечных помещений, уставленных египетскими и другими древними вазами. Я помню один только музейчик, из которого Ильич никак не мог уйти, – это музей революции 1848 года в Париже, помещавшийся в одной комнатушке, – кажется, на… rue des Cordilliиres, – где он осмотрел каждую вещичку, каждый рисунок»[64].
Уже первое знакомство с марксизмом привлекло Ленина революционностью, основанной на солидном экономическом фундаменте. Ленин впитывал идеи и постулаты марксизма как убежденный прагматик. Его мало интересовали ранние Маркс и Энгельс с их гуманистическими исканиями. Он был в упоении от стихии классовой борьбы.
Ленин еще в молодости твердо уверовал в то, что социальный вопрос не может решаться на гуманистической основе.
На пороге века, когда молодой Ульянов, встретившись с марксизмом, с упоением окунулся в мир его категорий, законов, принципов, легенд и мифов, он с благоговением относился к Г.В. Плеханову. Может быть, и потому, что черпал в его трудах идеи Маркса, освобожденные от чисто «западного» видения исторической эволюции. Молодой Ульянов был очарован появившейся на российском книжном рынке работой Н. Бельтова (Плеханова) «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». В литературно‐политической биографии А.Н. Потресова Борис Николаевский так пишет о значении этого труда Плеханова: «Книга составила целую эпоху в истории российского марксизма. Бельтов принес, наконец, с горы Синая десять заповедей Маркса и вручил их русской молодежи – такой несколько напыщенной фразой откликнулся на книгу один из молодых эмигрантов‐социал‐демократов С. Ганелин, – эта фраза как нельзя более характерна для впечатления, произведенного книгою на широкие слои молодежи. Русская интеллигенция, – и в первую очередь студенческая молодежь, которая в те годы составляла авангардный отряд революционной армии, – писал Николаевский, – по этой книге познакомилась с неискаженным революционным марксизмом»[65]. Этого, раннего Плеханова Ульянов почитал. Например, изучая фундаментальную работу Плеханова о Чернышевском, Ленин с удовлетворением отмечает преклонение Плеханова перед пролетариатом и, наоборот, констатацию им глубокой рутинности русского крестьянства. В памяти Ульянова навсегда остались слова Плеханова о том, что «Чернышевский не упускал случая посмеяться в своих статьях над русскими либералами и печатно заявить, что ни он, ни вся крайняя партия не имеют с ними ничего общего.
Ознакомительная версия. Доступно 51 страниц из 251
