— Мой отец, — говорил Джерри, — был не подарок. Властный. Всюду сующий нос. Не представляю, как люди могли у него работать. Когда предприятие переехало на Централ-авеню, первое, что он ввез, был его стол, и поставил он его не где-нибудь, не в кабинете со стеклянной стеной, а аккурат посреди цеха, чтобы можно было следить буквально за каждым. Шум там стоял ужасающий: швейные машины гудят, заклепочные стучат — сотни машин одновременно, и посреди всего этого — стол его величества, телефон его величества и само его величество. Хозяин перчаточной фабрики, а полы в цехе всегда мел сам, и особенно тщательно — около резаков, где кроили кожу, потому как по размеру обрезков хотел определить, кто приносит ему убытки. Я сразу сказал Сеймуру, чтобы он послал все это подальше. Но Сеймур-то был из другого теста. У него было большое сердце, широкая натура, и они его просто-напросто съели, все эти удавы. Ненасытный отец, ненасытные жены, да и паршивка-дочка тоже. Убийца Мерри. Каким потрясающе цельным человеком он был когда-то, как крепко стоял на ногах! «Ньюарк-Мэйд» была его абсолютным, безусловным успехом. Пленял людей настолько, что они душу отдавали предприятию. Бизнесмен от бога. Мастерски шил перчатки, мастерски заключал сделки. Был на короткой ноге с миром моды. Дизайнеры с Седьмой авеню делились с ним всеми своими замыслами. Почему он и был впереди всех. В Нью-Йорке всегда заходил в магазины конкурентов, высматривал у них что-нибудь интересное, щупал кожу, растягивал перчатку — все делал, как старик учил. Продавал практически всегда сам. Заказы крупных оптовиков оформлял лично. Богатые клиентки были без ума от Сеймура. Немудрено. Приедет, бывало, в Нью-Йорк и приглашает в ресторан этих шикарных еврейских дам — крутых бизнес-леди, которые легко могут или озолотить, или разорить. Поит-кормит их, и к концу вечера они уже по уши влюблены, и уже не он их обхаживает, а они его. На Рождество они присылают моему братцу билеты в театр и ящик виски — не наоборот. Он умел завоевывать доверие таких людей просто тем, что был самим собой. Узнает, какую благотворительность опекает крупный клиент, добудет билет на ежегодный обед соответствующего фонда в «Уолдорф-Астории», явится туда в смокинге — кинозвезда, да и только, — тут же, на месте, пожертвует крупную сумму на борьбу с раком, мышечной дистрофией, на «Еврейское воззвание», на что угодно — и вот уже «Ньюарк-Мэйд» получает заказ. И знал, какие цвета будут в моде в следующем сезоне, станут перчатки длиннее или короче. Красивый, надежный, работящий мужик. В шестидесятые в городе была пара неприятных забастовок, бизнес очень напрягся. Его рабочие тоже вышли на пикет, но он подъехал, машина остановилась, и вот уже швеи вовсю извиняются, что они в этот час не на работе. К брату моему они были более лояльны, чем к профсоюзу. Все любили его, абсолютно порядочного человека, который мог бы всю жизнь прожить, не мучаясь никаким дурацким чувством вины. Занимался бы себе перчатками и горя не знал бы. Но стыд, и неуверенность, и боль мучили его до конца жизни. Он дожил до зрелости, не терзая себя бесконечными умозрительными вопросами о смысле жизни; он обретал понимание смысла жизни как-то иначе. Я не имею в виду, что он был глуповат. Некоторые считали его недалеким. Как же! Ведь это была сама доброта. Но он был не так прост. Да полной простоты и не бывает. Здесь дело было в том, что все проклятые вопросы настигли его слишком поздно. Плохо, когда они настигают тебя слишком рано, но еще хуже, когда это случается слишком поздно. Та бомба разнесла его жизнь в клочья. Истинной жертвой взрыва стал именно он.
— Какая бомба?
— Игрушка малютки Мерри.
— Что за «игрушка Мерри»?
— Мередит Лейвоу — это дочь Сеймура. Пресловутая «римрокская террористка», школьница, которая взорвала почту и отправила на тот свет доктора, — дочь Сеймура. Пыталась остановить войну во Вьетнаме, убив человека, опускавшего в пять утра письмо в почтовый ящик. Врача, который шел в больницу. Ангелочек. — Казалось, голос его не вмещал всего презрения и ненависти, которые он чувствовал. — Взрывая почту, она осуждала Линдона Джонсона за войну. Городок маленький, поэтому почта была в магазине — просто окошко в глубине зала да два ряда ящичков с замочками — вот и вся почта. Покупаешь марки заодно со стиральным порошком, спасательным жилетом и электрическими лампочками. Милая старомодная Америка. Сеймур принял эту американскую старомодность. А его дочь — нет. Он стремился оградить девочку от причуд реальности, а она ткнула его в них носом. Брату казалось, что, поселив семью в Олд-Римроке, он спасает ее от всех сложных проблем, но дочка вернула его в их гущу. Да, она ухитрилась засунуть бомбу в окошко почты, но когда та громыхнула, к чертям полетел и весь магазин. Вместе с доктором, который как раз опускал письмо в ящик. Гуд-бай, прелестная Америка, и здравствуй, жизнь.
— Это как-то прошло мимо меня. Я ничего не слышал.
— Стоял шестьдесят восьмой год, вся эта дикость была еще внове. Нежданно-негаданно в жизнь ворвалось безумие. Все эти публичные выходки. Отказ от сдерживающих начал. Бессилие власти. Молодежь взбесилась. Держит всех в страхе. Взрослые в растерянности, не знают, что делать. Это единичный акт? Или революция уже у дверей? Может, это игра? Какие-нибудь «Полицейские и воры»? Что происходит? Дети переворачивают страну вверх дном, и у взрослых тоже начинается умопомешательство. Однако Сеймур не поддался всеобщему смятению. Он был из тех, кто имел твердые устои. Он понимал, что многое пошло наперекосяк, но дух Хо Ши Мина не обуял его в отличие от его пухлой дочурки. Мягкий, широко мыслящий отец. Король-философ обыденной жизни. Следовал передовым идеям в воспитании — мол, проявляй к ребенку чуткость. Все позволяется, все прощается — вот это-то ее и бесило. Взрослые часто стыдятся признавать, что чужие дети выводят их из себя, но здесь стыдиться не приходилось. Эта дрянная негодница с самого детства была противная и самодовольная. Слушай, у меня тоже дети, куча детей, и я знаю, какие они, когда растут. Бездонная пропасть эгоцентризма. Но одно дело — разжиреть и отрастить длинные волосы, одно дело — включать рок-н-ролл на полную мощность, но совсем другое — переступить черту и бросить бомбу. Такое ничем нельзя оправдать. С того момента брату было уже не вернуться к обычной жизни. Бомба взорвала его жизнь. Безукоризненное существование закончилось. Чего она и добивалась. Таким образом собственная дочь и ее дружки хотели отомстить ему. Он слишком гордился своей удачей, и за это они его ненавидели. Как-то мы все съехались к ним на День благодарения: старшая Дуайр, Дэнни, младший брат Доун, с женой, все Лейвоу, наши дети — все. Так вот, Сеймур встал, поднял бокал и сказал: «Я не религиозен, но когда я сейчас оглядываю наше застолье, я чувствую, как сверху на меня льется благодатный свет». Вот им и захотелось сбить Сеймура с ног. И сбили. Можно сказать, эта бомба взорвалась прямо в его гостиной. Они исковеркали его жизнь. Чудовищно. У него никогда не было повода задаваться вопросами: «Ну почему все идет так, а не иначе?» И с чего бы он стал это делать, если раньше все шло как по маслу? «Почему все так складывается?» Ответа нет, но до того дня блаженный Сеймур даже не знал, что такой вопрос существует.
Говорил ли Джерри еще когда-нибудь так же много и вдохновенно о брате? Думаю, что нечеловеческая целеустремленность, обитающая в его странной голове, вряд ли особенно позволяла ему распыляться на обдумывание всех этих проблем. Но и смерть ближнего, как правило, не подрывает концентрацию на себе — обычно она ее только усиливает: «А я как умру? А что будет, когда я умру?»
