присоединились голоса из десятков тысяч солдатских грудей. И когда все смолкло, аэропланы, кружившиеся над полем, вдруг исчезли на краю неба, точно устремившись вслед заходившему солнцу.
На другое утро в Красном состоялся большой парад, который заканчивал лагерный сбор, и вся выжженная солнцем равнина гудела от топота проходивших церемониальным маршем рослых солдат. Все поле, казалось, было залито двигавшейся серо-зеленой массой гвардейцев в рубашках цвета хаки, на которых неожиданно выделились полосы малиновых рубах стрелков батальона Императорской фамилии и синих черкесок казаков конвоя. Над громадным полем стояло облако гари – то доносился дым от горевших вокруг Красного Села лесов и щипал глаза и горло.
Когда мы вернулись в столицу, Петербург показался нам настоящей баней. Стены были накалены и излучали невыносимую жару. Солнце жгло и слепило. Нева горела расплавленным металлом. Маленькие пароходики, сновавшие взад и вперед, нарушали невозмутимость царственной реки. Черные буксиры, тянувшие караваны барок, были точно истомлены жарою и запахом горевших лесов, доносившимся до столицы. Флаг на крепости висел неподвижно. В Летнем саду не слышно было шелеста листьев. Несколько ребятишек, ища тени на широких аллеях, пробовали играть.
Был разговор о том, что граф Монреале, советник при итальянском посольстве, запросил Министерство иностранных дел, правда ли, что Австрия собирается предъявить ультиматум Сербии. Тот же запрос был сделан в остальных дипломатических представительствах столицы. Пока никто ничего не слышал, но поздно вечером С.Д. Сазонов заявил моему отцу, что австрийский поверенный в делах граф Сапари просил министра принять его на другое утро. Было ясно, что он собирался сообщить о чем-то очень важном.
Забастовка на заводах в столице принимала угрожающие размеры. Один из директоров большой фабрики был убит рабочими. Ходили слухи о столкновениях между казаками и рабочими и о том, что на Выборгской стороне на некоторых трамвайных вагонах были разбиты стекла. Это неизбежно требовало вызова войск для охраны столицы.
Сидя в тот вечер после обеда у окна, я напрасно старалась уловить малейшее дуновение ветерка. К страданиям от жары присоединялось необъяснимое чувство гнета, который лежал над всем окружающим. И когда я так сидела, даже поленившись зажечь свет, мой слух вдруг уловил звук лошадиных копыт, мерно ударявших по камням мостовой. Трамваи, спускавшиеся с Троицкого моста, остановились, и гулявшие парочки стали смотреть в направлении приближавшегося шума. Шум становился все громче и явственнее, и, когда я наконец выглянула из окна, чтобы посмотреть, в чем дело, увидела стройные ряды всадников на высоких конях, казавшихся в вечернем сумраке черными. Когда они проезжали под нашими окнами, направляясь по Французской набережной, я узнала в кавалеристах Кавалергардский полк, который еще утром принимал участие в параде в Красном Селе. Значит, это была правда, что войска Петербургского гарнизона были возвращены в столицу и забастовки на заводах носили более серьезный характер, чем можно было предположить.
Кавалергарды все ехали и ехали мимо меня, усталые и запыленные. Они казались нереальными в тумане зноя, из которого они вдруг вынырнули и который их поглощал снова. Во главе одного из взводов ехал молодой офицер, с которым я часто танцевала этой зимой. Он взглянул наверх и, по-видимому заметив мое белое платье, отдал мне честь и с улыбкой пожелал мне спокойной ночи. Когда же я нагнулась, чтобы ему ответить, еще два офицера заметили меня. Отдав мне честь, они пришпорили своих великолепных коней и скрылись в надвинувшихся сумерках.
Немного позднее мы отправились на вечер, который давали американцы, крейсировавшие в водах Балтийского моря. Главной темой разговоров на этом вечере был внезапный отъезд Пуанкаре во Францию, речи, произнесенные им и государем на банкете в Красном Селе, забастовки на заводах столицы и вызов гвардейской кавалерии в Петербург для их подавления.
Глава 8
Пролог войны
Германское посольство осторожно наводило справки, когда точно Пуанкаре покидает Россию. 23 июля вечером, когда большие серо-синие французские броненосцы и крейсера снялись с якоря и удалились по направлению к Балтийскому морю, австрийский посланник в Белграде предъявил ультиматум сербскому правительству.
На следующее утро в Петербурге было получено телеграфное подтверждение того, о чем только догадывались накануне. Когда Сазонов ознакомился с содержанием австрийской ноты, он воскликнул: «Это означает, что война неизбежна!» В состоявшейся затем его беседе с графом Сапари он просил, чтобы австрийское правительство на 48 часов продлило срок для ответа, данный Сербии.
Когда позднее, в то же утро, состоялась встреча между моим отцом, Сазоновым и Палеологом, самой главной темой беседы явился вопрос о позиции, которую займет Великобритания в возникающем конфликте. Франция обещала России свою безусловную поддержку, но условия договора о Тройственном согласии были составлены в таких неопределенных выражениях, что Англия могла оказать России и Франции только дипломатическую поддержку в случае каких-либо осложнений. Сазонов уверял, что этим обстоятельством пользовалась Германия, чтобы убедить Австрию в необходимости быть непоколебимой в своей позиции против Сербии, потому что Австрия никогда бы не решилась действовать в этом вопросе за свой личный страх и риск. Он находил, что опасность возможности европейской войны была бы доведена до минимума, если бы Англия заявила открыто, что в случае вооруженного столкновения она выступит на стороне России и Франции.
Позднее вечером германский посол граф Пурталес посетил Сазонова и оправдывался перед ним за действия венского кабинета, отрицая всякую причастность Германии к австрийскому ультиматуму. Пурталес был очень взволнован, когда Сазонов в самой решительной форме обрушился на Австрию за то, что она сначала успокаивала великие державы, уверяя их в своем миролюбии, а затем выбрала для ультиматума в Белграде как раз тот момент, когда президент Пуанкаре находился в открытом море.
Европа была совершенно поражена действиями Австрии. Все крупные политические деятели находились на летнем отдыхе в горах или же на курортах. Те, кто еще не уехал, готовились к отъезду. Убийство эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги привело в негодование весь культурный мир. Но враждебный и угрожающий тон австрийского ультиматума был совершенно неожидан, и вся Европа забила тревогу, рассылая из разных министерств, канцелярий и дипломатических миссий телеграммы по всему миру.
25 июля настроение немного успокоилось, и в Лондоне и в Париже начали думать, что австрийская нота не является последним словом и еще возможно какое-то примирение. Австрийскому послу в Лондоне графу Менцдорфу было разрешено объяснить сэру Эдуарду Грею, что нота, предъявленная в Белграде, вовсе не являлась ультиматумом, но лишь дипломатическим требованием, ограниченным известным сроком, и что будут предприняты не «военные операции», а «военные приготовления» в том случае, если Сербия не даст удовлетворительного ответа. Двусмысленность всех
