органе – газете «Эйникайт». Но это была, скорее всего, формальность, и все минуло для него благополучно. Данных о проведении им антисоветской деятельности получено не было: «…он зарекомендовал себя положительно и, наряду с другими делами, успешно вел разработку бывших “связей” руководителей “ЕАК”…»[206]
Переезд Блоштейна в Ригу по каким-то причинам не состоялся. Да и опасения в отношении X. Меламуда, похоже, не оправдались[207], может быть потому, что от планов его ареста черновицкие чекисты почему-то отказались…
(Более того, есть свидетельства того, что в дальнейшем Блоштейн и Меламуд выступали «плечом к плечу» с позиций казенного советского патриотизма против каких-либо отступлений от него. Так было, например, 4 марта 1960 года, когда они опубликовали в черновицкой газете «Радянська Буковина» (‘Советская Буковина’) совместную статью «Чужой голос», в которой шла речь о «проработочном» собрании Черновицкого областного отделения Союза писателей, Союза журналистов УССР и областного литературного объединения, участники которого обсудили и осудили поступок своего собрата по перу, еврейского писателя Меера Хараца (1912–1993), опубликовавшего на страницах польской еврейской газеты «Folks-Shtime» (‘Голос народа’) свое стихотворение «Странник»… Кстати, и на самом собрании, состоявшемся 3 февраля 1960 года, которое, судя по стенограмме, превратилось в показательную публичную порку[208], оба они тоже играли первую скрипку. Так было и 12 лет спустя, в марте 1972 года, когда «Радянська Буковина» опубликовала открытое письмо известных на Буковине представителей литературно-художественной интеллигенции, украинской и еврейской (и в их числе Г. Блоштейна и X. Меламуда), в связи с намерением того же Меера Хараца репатриироваться в Израиль. Это было типичное для того времени творение советской контрпропаганды с гневным осуждением поэта-земляка, который польстился на призывы сионистских благодетелей[209]. Интересно, что, хотя под письмом значилось 11 имен, как выяснилось уже в наши дни, в оригинале их было 13, но трое из избранных подписантов, в том числе известная еврейская актриса и певица Сиди Таль, от предложенной им «чести» отказались (хотя имя одного из них, вопреки его воле, все-таки появилось в газете)[210]. Блоштейна и Меламуда, однако, среди отказавшихся не было.)
Но поскольку опасность «расшифровки» «Канта» оставалась[211], позже возник альтернативный план – переезда во Львов, куда он до того уже ездил в командировки, легендированный якобы намерением Блоштейна работать над романом о новом и старом Львове. Именно этой причиной он обосновал свое заявление от 20 марта 1953 года в Союз писателей УССР с просьбой дать ему письмо в Черновицкий горжилотдел, чтобы закрепить за ним его жилье на время пребывания во Львове (где, по его словам, он собирался пожить и поработать в течение года). Однако, судя по тому, что рукописные оригиналы и этого заявления, и заявлений его жены, учительницы Эммы Черногуз, в Министерство просвещения УССР с просьбой о направлении ее во Львов, а также неофициального письма Блоштейна некоему Алексею Мироновичу, очевидно, кому-то из его киевских кураторов, с кем он успел, как явствует из содержания, подружиться во время совместного пребывания во Львове[212], так и остались в архивной папке[213], и этот план также не был осуществлен.
Во всяком случае, в следующем, 1954 году агент «Кант» все еще оставался в Черновцах и был задействован в очередной «комбинации». Именно в это время, как раскопали недавно запорожские историки, некий доброхот из Черновцов взялся помочь учительнице из Бердянска Александре Нестес, сестре умершего годом ранее писателя Абрама Фримана (1890–1953), переправить его рукописи (на иврите) для напечатания за границей, в Израиле.
(У Фримана была весьма подпорченная, с точки зрения советских спецслужб, история. Впервые арестованный в 1935 году за принадлежность к контрреволюционной сионистской группе в Одесской области, он по постановлению Особого совещания при НКВД СССР был выслан на три года в уральский городок Камышлов. В марте 1938 года Фримана вновь арестовали, на этот раз за связь с иностранными сионистами, проживавшими в Палестине, в адрес которых он регулярно направлял свои литературные труды, и в июне 1940 года его как «социально опасного элемента» повторно отправили на три года в ссылку[214].)
Понятно, что в Бердянске сестра, как и ранее брат, была под присмотром сексотов из местного КГБ, одному из которых она проговорилась, что нашелся человек с большими связями в еврейских кругах, который взялся спасти рукописи ее покойного брата. Этим человеком оказался «Кант» (Блоштейн)[215].
К тому же периоду относится и свидетельство современника, оказавшегося соседом Блоштейна в Черновцах. Киновед Святослав Бакис был в то время подростком и запомнил «Канта» (Блоштейна) вот таким:
Мы жили в Черновцах на улице Котовского. Над нами, на третьем этаже, жили Блоштейны, бездетные муж и жена. Блоштейн-муж ходил в серых плаще и шляпе, лицом он был похож на Юри Ярвета, артиста, сыгравшего короля Лира. <…> Он казался мне тихим, как тень. Наверное, это было точное впечатление…[216]
Да, пожалуй, все верно… И на большинстве сохранившихся фотографий у Блоштейна грустное, невыразительное лицо и тихий облик – весельчаком его представить трудно… Есть только одна фактическая неточность: супруги (а это была вторая семья Блоштейна – первая осталась в Аргентине) не были бездетными, у них была дочь Милда. Впоследствии она вместе с сыном Алексом жила в Израиле и, по словам дальнего родственника, в 1995 году увезла туда архив отца, но по дороге, в Румынии, чемодан, в котором он находился, был украден[217]. Есть что-то символическое в том, что рукописи писателя Блоштейна оказались утрачены, а доносы сохранились…
Документы[218]
Из донесений агента «Канта»
1.
СТРОГО СЕКРЕТНО
IV отдел НКВД УССР Четвертое отделение
АГЕНТУРНОЕ ДОНЕСЕНИЕ
ИСТОЧНИК «КАНТ»
Принял 16 апреля 1939 года.
ЗАМЕСТИТЕЛЬ] НАЧ[АЛЬНИКА] 4 ОТДЕЛЕНИЯ 2 ОТДЕЛА УГБ НКВД УССР – ПРОХОРЕНКО
О поездке в Москву
Согласно Ваших указаний 1/IV с [его] г [ода] я выехал в Москву.
2 апреля в 12 час[ов] дня я посетил ВИНЕРА[219] у него же на квартире. Он еще спал. Я разбудил и сказал свое имя. Он вспомнил, что три года тому назад он мельком видел в Укргоснацмениздате в Киеве[220].
Пока ВИНЕР одевался и умывался в ванной комнате, я успел посмотреть его квартиру и послушать его болтливую домработницу, которая приняла меня за близкого друга ее хозяина (факт, что бесцеремонно разбудила его…) и жаловалась мне, «что ребенок ВИНЕРА очень капризен, и это, наверно, потому, что ребенок растет без матери, и что
