была здесь, когда не надо, и исчезла именно в то момент, когда ее присутствие было желательно — сидела сейчас бы с медсестрой и точила бы лясы, как вчера, очень удобно. Но лежать молча, как колода, было как-то неудобно, и он поневоле затеял светскую беседу, старательно не глядя на иглу и неторопливо падающие капли.
— Вы устали? С работы?
— Так естественно. С одной халтуры не проживешь, она то есть, то нет.
— А где вы работаете, если не секрет?
— А чего секрет-то? В доме ветеранов, ну дом для престарелых по-старому. У меня смена до трех, а потом что хочу, то и делаю, начальству дела нет. Тем более, что организация у нас бюджетная, оклады копеечные, даже на два не проживешь. Вообще смешно — если на одну ставку, то с голоду ноги протянешь, если на две — то от усталости. Называется оптимизация.
— Значит, надо на полторы, — неожиданно для самого себя ляпнул Евгений Германович и прикусил язык.
Но Татьяна Васильевна, к счастью, его не слышала, ее больше интересовал собственный рассказ, и Моцарт понял, что в ближайшие полчаса ему предстоит выслушать массу ненужной информации. Еще раз помянув тихим словом Надежду Петровну с ее идеями поправки здоровья на дому при помощи капельниц, он приготовился тихо лежать с прикрытыми глазами и вежливо слушать, время от времени вставляя реплики типа «м-м» и «это да, конечно» и «вы совершенно правы».
— …а что поменялось, кроме названия-то? Ничего! Старики, от которых дети отказались, по правде одиноких-то совсем мало. Вот по закону не берут таких, у которых дети есть, а на самом деле половина таких, не меньше. Пристраивают детки, кто за деньги, кто по блату, лишь бы отвязаться. У нас все равно дешевле, чем у частников. Навещают, да… особенно когда пенсию начисляют, так тут как тут эти навещатели. Заберут денежки — и пропали на месяц. Ну с детей какой спрос, как воспитали, то и получите. Ладно, если муж там или жена живы-здоровы, там хоть как-то, а жить можно, перебиваются. Ну и женщины еще одни как-то справляются, а вот если мужчина один остался — это вообще мрак, не умеют у нас мужики…
Под это равномерное жужжание Евгений Германович благополучно задремал, забыв о необходимости быть вежливым, и проснулся, когда медсестра стала доставать иглу из вены.
— …вот я и говорю, мужчине одному жить — это прямой путь к инфаркту или к дому для престарелых, если не повезет от инфаркта вовремя помереть. Жениться надо, одному нельзя. Женщина она хорошая, порядочная, столько лет рядом с вами…
— А вы ее знаете? — удивился спросонья Моцарт.
— Конечно! Так ведь и хорошего человека сразу видно. Ответственная она, заботливая, хозяйственная.
— Кто хозяйственная? — не понял Евгений Германович.
— Как кто? — тоже удивилась медсестра. — Соседка ваша, Надежда Петровна. Заботится о вас. Как без рук вы без нее-то. Пропадете.
— Кто? — опять не понял пациент. — Я?
— Да господи, что ж вы непонятливый-то такой! Это вот как раз от того, что вам и поговорить не с кем, в одиночестве у людей быстро мозги отказывают, а там и до Альцгеймера недалеко. И живут потом, памперс некому поменять. Я вам так скажу, не хотите жениться, можно и просто так сойтись, в вашем то возрасте. Все эти игры для молодых, свадьбы там, лимузины. А вам и потихоньку можно расписаться, а можно и вообще без ЗАГСа…
Евгений Германович понял, что нить беседы ему восстановить не удастся и оставил попытки. В конце концов, для медсестры главное с первого раза попадать в вену и не больно ставить уколы, а говорить связно и осмысленно (в идеале — и вовсе молчать) она не обязана. Ну нет такой опции у человека, что ж поделаешь. А в вену Татьяна как-там-ее-по-батюшке попадает с лету, и рука у нее легкая.
— Лежите, не скачите, от релаксантов голова может кружиться, упадете еще, — журчала медсестра, собирая свои вещи. — Дверь я захлопну, а Надежа Петровна вас покормить скоро придет. Вы подумайте о том, что я вам говорила, честно слово, подумайте, я вам только добра желаю. Поговорите с ней, женщине ведь определенность нужна, а люди вы немолодые…
Когда щелчок дверного замка подтвердил, что странная медсестра удалилась, Евгений Германович долго лежал, глядя в потолок и наслаждаясь наступившей тишиной. Коты, пережидавшие визит где-то в глубине квартиры, вернулись в комнату и смотрели на хозяина с задумчивым состраданием. Коты хозяина жалели, а еще думали, что в мисках закончился корм, и что голуби на окне совершенно обнаглели. Евгений Германович думал, что после ухода Анны в доме изменилась тишина. Звуки — трамвай за окном, капли дождя по подоконнику, шипение чайника, болтовня телевизора и мурлыканье Тихона — остались прежними. А тишина, которая раньше была просто приятным отсутствием шума, вдруг стала назойливой, вязкой, всюду лезущей и очень заметной, почти осязаемой.
С самого начала их знакомства он с удивлением открыл, что рядом с Анной приятно молчать. Молчание, если вдруг им приходило в голову молчать, не напрягало, он было естественным. С другими девушками надо было «поддерживать беседу», «находить темы», избегать пауз, быть остроумным. Их полагалось внимательно слушать, проявлять заинтересованность, задавать наводящие вопросы, прощать милые глупости и откровенную чепуху. С Анной все было по-другому. Разумеется, он могли спорить и ссориться, взахлеб обсуждать новости, а могли гулять, держась за руки и не говорить ни слова. Смотреть на закат из окна. На лица людей, на птиц и облака. Друг на друга. И просто иногда улыбаться глазами, ведя диалог и все понимая без слов.
Потом, годы спустя, доходило до смешного: часто им не было нужды в разговорах, оба знали, о чем другой думает или чего хочет. У них даже игра такая была: прочитав книгу или посмотрев спектакль, они говорили друг за друга. Анна озвучивала его впечатления, а он ее, и оба редко ошибались. Что не мешало им иметь диаметрально противоположные суждения. Он любил чай, она кофе, он радовался снегу, она обожала летнюю жару, он мечтал о горных вершинах, она не могла жить без моря. Но спорить опять же принимались редко, ибо зачем? Он думает так, она иначе, и совершенно не мешает им жить, и нет никакой потребности с пеной у рта доказывать свою правоту.
Хотя, пожалуй, нет. Был один пункт, вызывавший по молодости лет споры и нешуточные ссоры, а в последние годы глухое раздражение и досаду. Анна всегда мечтала уехать, сперва из Союза, потом из России. Здесь ей не нравилось все
