перемениться? Так ведут себя либо сумасшедшие, либо очень расчетливые люди.
Улыбнувшись холодно, мадам Нессельроде ответила:
— Полагайте, сударь, как вам угодно. Я, по-моему, ни то, ни другое. Просто согрешила, а потом раскаялась. И супруг великодушно меня простил. Я ему за это очень благодарна.
— И действительно хотите ехать с ним в Петербург?
— Да, решила твердо.
— Я вас не пущу.
— Вот как? Интересно. На каком основании?
— Что-нибудь придумаю. Мой отец в дружбе с президентом. Тот отдаст приказ, и жандармы к вам прицепятся на границе.
— О, мсье, вы не сделаете этого.
— Сделаю, Ли. Непременно сделаю. Если не останетесь.
— Ничего себе! Кто на самом деле меня третирует?
— Я от вас не отстану ни за что.
— Поздно, мсье Александр, поздно.
Вскоре она ушла в свою комнату и к собравшимся больше не выходила. Вслед за ней скрылся Дмитрий. И застал Лидию в слезах.
— Он грозится, грозится меня преследовать, — причитала она, как маленькая девочка. — Я не знаю, что делать. У него отец дружит с президентом.
Дмитрий закурил:
— Мы еще посмотрим, кто сильнее — президент Франции или император России. С канцлером Нессельроде.
— Но пока что мы на территории Франции.
— Но на территории Франции есть русская миссия. Подчиняющаяся моему отцу. Там помогут. — Попыхтев сигарой, он сказал: — Пароход из Гавра отменяется. А тем более что ближайший рейс только через неделю. Надо ехать на поезде через Бельгию — Германию.
— А про телеграф ты забыл? Пограничники будут предупреждены.
— Значит, в карете через Люксембург. Там-то уж никак ожидать не могут нашего с тобой появления. А окажемся в Германии — и вздохнем свободно.
Женщина прижала пальцы к вискам:
— Господи, как глупо, гадко, словно бы в дурной пьесе.
Между тем супруг продолжал обдумывать все детали предстоящей операции. Он предупредил:
— И не вздумай делиться нашими планами с Нарышкиной. Первая, к кому бросится Дюма, обнаружив твое отсутствие, будет Надин.
— Как, не попрощаемся даже?
— Нет, ни в коем случае. Ты напишешь ей уже из Германии. Извинишься, объяснишь ситуацию.
Лидия вздохнула:
— Я надеялась погулять с тобой по Парижу, походить по театрам и музеям…
— Не беда, как-нибудь в другой раз, если снова сюда забросит судьба…
Маша Калергис упорхнула через день, и чета Нессельроде начала исподволь готовиться к отъезду. Вещи паковались в дальней комнате, чтобы неожиданно зашедшие гости не застали хозяев и слуг врасплох. И как раз кстати, потому что на улицу Анжу без предупреждения заглянул Нарышкин. Был весьма нетрезв и довольно мрачен. Он сказал Дмитрию:
— Ты поможешь мне в одном деликатном деле.
— Что еще за дело? — неохотно спросил обер-гофмейстер его величества.
— Я намереваюсь "отнять" у Надин Ольгу.
— То есть как — отнять?
— Увезти, похитить, если угодно.
— Ты в своем уме?
— Совершенно. Коль Надин не хочет ко мне вернуться, я желаю воспитывать дочь самостоятельно.
— Погоди, погоди, так не поступают здравые люди. Оформляете развод, суд потом присуждает девочку тебе, и уже тогда…
— Сам-то понимаешь, что говоришь? "Суд", "развод" — в нашей с тобой России? Все растянется на долгие месяцы и годы. Нервотрепки, взятки… Ольга к тому времени замуж успеет выйти. Я хочу тут, сейчас, немедля!
— Извини, Алекс, я участвовать в сем не собираюсь.
Пьяный племянник усмехнулся:
— Струсил, да? А еще дядя называется. Ты ненастоящий Нарышкин. Немец, Нессельроде и есть.
Дмитрий оскорбился:
— Слушай, дорогой родственник, я ведь не посмотрю, что ты взрослый, уши надеру за милую душу.
— Так, да?
— И никак иначе.
— Ты мне больше не друг.
— Вот и на здоровье. Только забирать ребенка у матери сам не стану и тебе не советую.
Тот поднялся и стоял на ногах не слишком твердо.
— Как-нибудь обойдусь без твоих советов, дядюшка.
— А тогда проваливай.
— Гонишь, да?
— Для начала иди проспись, а потом уж поговорим.
— Не учи ученого, съешь г… печеного.
— Очень мило с твоей стороны мне подобное пожелать.
Ехать решили вечером 14 августа, накануне отмечаемого всей Францией дня Успения Богородицы: занятым церковными службами всем чиновникам, в том числе и президенту, будет не до них. Двинулись в карете, взятой в русской миссии, в сторону Нанси, где и оказались утром 15-го числа. Отдохнули, позавтракали и велели кучеру повернуть на север, к Мецу. Около полудня переехали Мозель и как раз в обедню прибыли на французско-люксембургскую границу. На контрольно-пропускном пункте постояли в небольшой очереди из нескольких экипажей. Заплатили таможенный сбор. Пограничник-француз хмуро осмотрел их карету, чемоданы, притороченные сзади, и традиционно задал вопрос:
— Что вы делали во Франции, господа?
— Навещали друзей, посещали театры и музеи…
— Уезжаете насовсем или будете вскоре возвращаться?
— Нет, в ближайшее время не собираемся.
Прихватив паспорта и бумаги на слуг, удалился в дежурное помещение.
Лидия тревожно посмотрела на мужа. Тот слегка повел бровью: дескать, будь что будет, и на все воля Божья.
Пограничник появился и отдал документы:
— Проезжайте, мадам и мсье, и счастливого вам пути.
— Мерси, мерси.
Щелкнул кнут возницы, лошадь тронулась и зацокала копытами по нейтральной полосе. Наконец Нессельроде оказались на земле Люксембурга. Обнялись и поцеловались. Радовались счастливому избавлению от проблем.
Но не тут-то было! Встретились во Франкфурте-на-Майне с Машей Калергис, гастролировавшей по Гессену и Вестфалии, и узнали от нее тревожную новость: ей писал Дюма-младший, спрашивал, что она знает о местонахождении Лидии, и упоминал о своем намерении ехать в Польшу, чтобы перехватить там сбежавшую любовницу.
3.
Между тем события развивались следующим образом. Александр-сын, заглянув после дня Успения Богородицы на улицу Анжу и узнав от горничной Маши Калергис об отъезде пары Нессельроде, бросился к Нарышкиной.
Та сказала, что сама ничего не знает, с ней не попрощались, и вообще Дмитрий — мерзкий тип, ибо собирался вместе с ее мужем выкрасть у Надин дочку, и она знать не хочет ни его, ни Лидию.
Младший Дюма побежал к отцу. И застал, как всегда, за письменным столом.
— О, мон пэр[18], я в отчаянии.
— Что, она уехала? — догадался папа.
— Да, да, муж ее увез!
— Этого и следовало ожидать, мой мальчик. Пошалила на свободе, а потом вернулась в семью. Русские ничем не отличаются от француженок, дорогой.
— Я не представляю, что делать. — Он уселся напротив и схватился за голову, запустив пальцы в шевелюру.
— Ничего не делать. Жить дальше.
— Я люблю ее. Я люблю ее больше жизни.
— Ах, к чему такие трагедии? Ты не Арман Дюваль, а она — не Маргарита Готье[19]. Время пройдет, и полюбишь другую.
— Не хочу другую. Я поеду за ней, застрелю мужа и верну
