требуемую отбивную, он явится на кухню. Увидев, что меня нет, он всё поймёт и примется искать меня повсюду. Тогда уж нам не уйти. Он и про тебя спрашивал, – повернулась она к сыну надзирателя. – Скажи, говорит, этому щенку, что дрова на кухне кончились, пусть, говорит, он бросает свои шахматы и идёт колоть дрова, да быстро. Если, говорит, печь погаснет, я с него семь шкур спущу.
– Что же делать? – простонал узник. – Всё отменяется?
– Нет, – сказал сын надзирателя. – Ничего не отменяется.
– Ты побежишь хоть бы и один, – пояснила дочь надзирателя, стремясь поскорей уйти. – Я тебя найду в Ближней тюрьме. Только поджарю отбивную и отправлюсь следом.
И она стремительно бросилась к двери и покинула беглецов, её торопливые шаги быстро затихли в коридоре.
– Чёрт! – выругался сын надзирателя. – Эта старая ищейка всё же пронюхала, я так и чуял. Ну ничего, я всё равно сбегу, не сегодня, так завтра.
– Не сегодня? – произнёс узник, то ли со страхом, то ли с облегчением. Ему уже хотелось поскорей вернуться в камеру, он был слишком испуган провалом и предвидел жестокое избиение, если надзиратель обнаружит его вне камеры.
– Ничего, тебя-то это не касается, – успокоил сын надзирателя, – ты-то можешь сдёрнуть и сейчас. Лезь в дыру. Там ход. Ползи по нему, пока не уткнёшься в тупик. Как уткнёшься, начинай толкать головой потолок. Там будет небольшая плита, ты легко сдвинешь её. Когда вылезешь, увидишь прямо перед собой мост через реку. Поворачивай направо и иди, пока не упрёшься в зелёные полосатые ворота. Это и будет Ближняя, и дядька будет тебя ждать.
– Бежать одному? – с сомнением и страхом прошептал узник. – Но…
– Давай, давай, – поторопил мальчишка, подталкивая его к лазу. – Некогда мне – если не нарублю сейчас дров, то…
Подгоняемый сыном надзирателя, узник головой вперёд заполз в дыру, пахнущую влажной землёй, древесными корнями и мокрицами. Сравнение с сырой могилой избито донельзя, но именно оно пришло сейчас узнику в голову и показалось предельно соответствующим действительности, особенно когда он кое-как протиснулся в начинавшийся вслед за лазом узкий тоннель, в котором он не только что повернуться, но даже дышать мог только прилагая значительные усилия. Сын надзирателя что-то крикнул ему вслед, какое-то, видимо, напутствие, но мальчишеский голос впитался в землю, не достигнув ушей узника.
Ход был очень узкий, что, конечно, обусловливалось тем, что рыл его подросток. Благо ещё, что узник был человеком некрупным, ширина его плеч оставляла простор для фантазии любой женщины, ищущей в мужчине прежде всего физической представительности. Кое-как, с большими усилиями, часто и суетливо загребая руками в стремлении поскорей удалиться от лаза, узник медленно, буквально по сантиметру протискивался вперёд в абсолютной темноте. То ли от духоты, то ли от клаустрофобического ужаса (а может быть, и просто от страха перед возмездием со стороны надзирателя в случае поимки) он то и дело едва не терял сознание, постанывал и периодически всхлипывал, едва не срываясь в рыдания. Пару раз он задрёмывал, утомлённый безнадёжностью бегства, недостатком воздуха и усталостью. Ему даже снились сны, но были они неразборчивы, невнятны, пусты и комичны, что совершенно не соответствовало ситуации. «Нет большей глупости человеческой, – не к месту вспомнил он фон Лидовица, – чем рассказывать другим свои сны. Ещё более бесполезной глупостью можно считать лишь описание вымышленных автором снов им же вымышленного персонажа в литературном произведении».
После двух или трёх часов уподобления червю он вдруг почувствовал, что тоннель стал шире. Теперь узник чувствовал себя в нём довольно свободно, будто именно дойдя до этой точки сын надзирателя решил, что следует копать с учётом ширины плеч взрослого человека. И он постарался на славу, поскольку теперь плечи узника даже не касались рыхлых земляных стен. Но страх его от этого не уменьшился и даже напротив – стал больше, поскольку теперь он отчётливо осознавал, насколько небезопасен этот тоннель, стены которого ничем не укреплены и могут осыпаться в любой момент, от малейшего неосторожного движения. Но двигаться теперь узник мог заметно быстрей.
Прошло ещё часа полтора или два, прежде чем беглец достиг тупика, о котором говорил сын надзирателя. Тогда он принялся легонько тыкаться затылком в свод тоннеля в поисках обещанной плиты. И ничего не нащупывал.
В какой-то момент, после очередной бесплодной попытки, его вдруг пробила дрожь, а на лбу выступил холодный пот при мысли, что надзиратель обнаружил подземный ход и завалил плиту, через которую ему следовало выбираться. Или мальчишка что-нибудь напутал. Или у тоннеля были ответвления и он, сам того не заметив, попал в одно из них…
Узник закричал от ужаса, когда до конца осознал своё положение. Предположим, он бы мог двинуться в обратный путь, проталкивая себя по тоннелю ногами вперёд, но таким образом он смог бы добраться лишь до того места, где тоннель расширялся, а о том, чтобы пятиться раком по первой части хода не было и речи – это было бы совершенно невозможно. Тоннель грозил стать его могилой, могилой погребённого заживо. Он снова закричал что было сил и с отчаянием принялся биться в свод тоннеля. И тут вдруг боль в голове дала ему понять, что он со всей очевидностью бьётся не о мягкую землю, а обо что-то значительно более твёрдое. Несомненно, это была та самая плита, но оказалась она, видимо, значительно тяжелее, чем описывал сын надзирателя. Тогда, задыхаясь от усилия, он упёрся в эту плиту и изо всех сил отжался руками от земли. Казалось голова его вот-вот треснет, как грецкий орех, а проклятая тяжесть так и не сдвинется с места, но в какой-то момент он вдруг почувствовал, что плита подалась, услышал шорох, ощутил на лице осыпающуюся землю. Воодушевлённый скорым спасением он закричал ещё громче и настырней упёрся затылком и нажал так, что в шее захрустело.
В глаза ударил ослепительный свет. Узник невольно закрыл привыкшие к полному мраку глаза и глубоко вдохнул свежий воздух улицы.
Но свежий воздух был не таким уж свежим – воняло потом, грязью и чем-то ещё, до боли знакомым. Не сразу он понял, что это пахнет гороховой кашей. А когда понял – открыл глаза.
Первым, что он увидел, было решётчатое окно, кое-как намалёванное коричневой и синей краской на цементной стене.
– Ну вот и ты, скотина, – осклабился сидящий на табурете надзиратель с дубинкой в руках. – Наконец-то, а то я уже чуть не задохнулся в этой вони.
№6
Ломило все кости. Сравнение с переехавшем тебя катком тоже давно затаскано,
