Книга Сердце Рароха - Элли Флорес

— Не тронут и пальцем, и не визжи, клуша, — отмахнулся суровый Вестник. Он что-то спешно царапал писалом по вежливо протянутой Малушей восковой дощечке. — Они другого сорта преступники. Баженята дикие, внезапно силу свою познавшие и людей напугавшие. — И он повернулся к парням. — Эй, Путята, на козлы не лезь, пусть Ратша правит. А вы, соколики разлюбезные, мой наказ уже слыхали в доме. Но повторю еще раз, и чтобы все, даже глухие услышали — в возке сидеть неподвижно, глаз не поднимать на девиц, ртов не открывать, либо заткну их так же, как силушку вашу дурную заткнул ошейниками, жрецом подаренными!

Рыжий парень мигом вскинулся и, отчеканивая каждое слово, произнес:

— Да видал я в одном месте ваш наказ! Я вообще не виноват, это дурной боярич драку затеял и корчму разнес. С него и спрос, а меня отпустите, не то спою вам проклять-песню!

Весняна закатила глаза, остальные девушки горестно вздохнули. Они знали, что будет далее. И точно — не тратя больше дыхания на уговоры, боярин подошел к парню и резко, без злобы и с рассчитанной силой ударил его под ложечку.

Падая на колени, рыжий захлебнулся неприличными выкриками. Его недавний соперник умоляюще посмотрел на Мормагона, тот вскинул бровь:

— Тебе тоже прописать полезного средства для вящего внимания к моим речам, а, Вышата Златанович?

— Нет, дядя Мормагон, — губы боярича вздрагивали, лицо выражало уже не привычное ленивое довольство, а тоску и страх. — Знаю, моя вина во всем — я учинил непотребство в городе, я довел батюшку до болезни лютой, а матушку позором покрыл. Приму любую кару, какую назначит верховный жрец. Об одном прошу — матушку мою не оставь заботой, что бы не произошло. Она с виду лишь неподступная и гордая, а так… Мягкая, как льняная ниточка. И еще попроси ее, чтобы Гаркуна не пороли на конюшне. Нет его вины в моем безумстве, напротив, уговаривал он меня все прекратить.

Вестник перестал хмуриться и одобрительно цокнул языком. Потрепал Вышату по плечу, приподнял подбородок и заглянул в глаза:

— Вижу, не все в тебе пропало, что мать с отцом сеяли доброго. Это хорошо. Ну, полезай в возок, а приятеля твоего… прости, врага, туда забросят мои люди, когда отдышится и отблюется. Олисаве-боярыне я так или иначе оставлю записку с распоряжениями насчет твоего Гаркуна, старик хороший, и любит тебя, остолопа.

С этими словами боярин что-то доцарапал на дощечке и вернул ее Малуше. Затем щелкнул пальцами и слегка повернул голову.

Наум и Ждан по его знаку тут же подошли к скорчившемуся в пыли и исходящему бессильной злобой рыжему проходимцу.

— Девоньки, поспешите тоже в возок. Сядьте на одной лавке втроем, а эти пусть напротив усядутся. И не заговаривайте с ними, не стоит. — Мормагон оглядел троицу жавшихся друг к другу спутниц и усмехнулся, сразу став похожим на того, лукавого и занозистого боярина, который въехал в родную Мшанку…

Боги, и трех дней не прошло! А чувство, что миновали годы… Весняна в растерянности приоткрыла рот, но поняла, что все уже решено за нее, и любые вопросы пролетят мимо ушей уже шедшего к своему жеребцу Вестника.

Очутившись опять в возке, Мирка забилась в угол и оттуда с ужасом следила за пристроившимся на противоположной лавке парнями.

Ладка и Весняна сели поближе, чтобы соприкасаться руками для храбрости, и сделали вид, что спутников как бы и нет с ними.

С полчаса, пока ехали по Гону, все молчали. Потом возок ощутимо встряхнуло на выезде, путники услышали протяжное «Закрыва-а-ай ворота-а-а!», и Ладка не вытерпела, вскочила и раскинула руки.

— Ну наконец-то! Уж вы простите меня, сестрицы любимые, только в этом Гоне не жизнь, а маета одна! То ли дело в дороге — все кругом новое, воля лихая зовет, песня сама на уста просится!

Рыжий уставился на нее с видимым изумлением. Вышата ушел в свои мысли, и даже не приподнял головы.

— Скажи-ка, как имя твое? И какого ты роду-племени? — обратился к рыжему Ладка. Голос ее был участливым и спокойным, а лицо — приветливым.

Наверное, что-то все же было в простоватой с виду сказочнице-певунье, что притягивало к ней и детишек, и хворых и таких вот, как этот рыжий, преступников. Все так же дивясь, он ответил хриплым голосом:

— Гуляем люди зовут. А роду-племени своего и не ведаю. У обочины родился, дорогой воспитан, песни люблю и игры веселые, так что зовут меня часто на свадьбы, дни рождения и похороны да на прочие праздники.

— Ай, неужто песни любишь? — Ладка уселась обратно на свою лавку, повинуясь шипению Весняны и ее руке, тянувшей за юбку. — Меня Ладана звать, это вот сестрица любимая Весняна, а что в углу сидит, как мышь под веником, Миряна. А хочешь, вместе споем, только потихонечку, чтобы охранники и свет-боярин не услыхали? Выбирай хорошую только, чтобы путь легче был и радости в нас прибавилось да здравия.

— Спроси чего полегче, Ладана, — теперь Гуляй совсем оправился от удара Вестника и ухмылялся во весь рот. — Я ж больше по неприличным песенкам, а так, чтобы и попутную, и здравицу совместить… Даже не знаю.

— Ладка, замолчи и не говори с ним, — Миряна страдала в своем укрытии и одновременно сверкала глазищами на негодного рыжего. — Накажут нас всех из-за твоих выкрутасов!

— Да успокойся уже, — Весняна поняла, что роль старшей придется исполнять ей, причем немедленно, пока не началась ссора. А сестрицу все равно не утихомирить, так пусть своим делом займется на пользу всем. — Ладка, пой вполголоса, а ты, Гуляй Батькович, просто подпевай ей. И то правда, в тишине ехать как-то скучно и маетно.

Неугомонной Ладане только этого и надо было. Расправив юбку по коленкам и выпрямив спину, она начала:

— То ли день, а то ли ночь,

То ли сын, а то ли дочь,

По небу скакали,

Жито собирали.

— Столечки, столечки,

У нашей околички,

Жили вольно люди,

Удалые люди, — вступил вторым голосом Гуляй.

— То ли зло, то ли добро,

То ль юно, то ли старо,

Колесом катились,

Рядом урядились.

— Столечки, столечки,

У нашей околички,

Людям этим слава,

Да звенит дубрава, — вплетал дальше свой мотив Гуляй.

— То ли свет, а то ли тьма,

То ли он, то ли она,

Рыбу изловили,

В реку отпустили.

— Столечки, столечки,

У