он стал бояться с ней заговаривать, ему делалось неловко и даже страшно, когда он оставался с Тоней один.
Он завидовал Ромке Петухову, который писал Тоне записки и посылал их на виду у всего класса. На переменах они прогуливались по коридору, и это было в порядке вещей. Они вместе шли домой. Они, кажется, навек ссорились, днями не говорили друг с другом, но потом, глядишь, снова стояли и чему-то смеялись у окна, выходящего на главную улицу поселка. К тому времени Тоня уже разлюбила своего физика.
Ромку Петухова забрали ныне в армию. Интересно, пишет ли ему Тоня?
И когда Тимофей подумал о Ромке и о письмах, ему вдруг стало грустно, он словно жалел чего-то. Наверно, он ревновал Тоню к Ромке и, наверно, считал себя несчастным из несчастных, который никогда не напишет ей ни одного письма.
Но ведь все же было просто тогда, в кинотеатре, так, как бывало, наверно, у Ромки. Он тогда ни о чем не думал, а просто обрадовался ей. Если бы он не видел, как она уходила по деревянному тротуару, боясь громко стучать своими каблучками, и если бы Тимофею не вспомнилось все старое, как он в первый раз ее заметил, то, может быть, он смело пошел бы и рассказал ей о том, что он весь день сегодня думал о ней.
Тимофей подошел к домику, где она жила со своей мамой, главным врачом поселковой больницы, и отцом, агрономом, каждое утро уезжающим на работу в совхоз. Дом был деревянный, новый, под шиферной крышей. Тимофей помнил, как его строили. В двух окошках за красивыми занавесками горел свет. Значит, отец еще не вернулся из совхоза. Когда он возвращался, загорались и два других окна. Тимофей достаточно знал распорядок жизни в этом доме, хотя ни разу и не переступал его порога. Сейчас вот была какая-то минута, когда он чуть было не открыл калитку, и открыл бы уже, если бы не остановил руку на какой-то миг. Но он задержался на этот миг, и рука уже не смогла отбросить крючок, запиравший калитку изнутри. И всегда этот миг мешал ему. Неужели у всех людей есть такой миг? Как же они его преодолевают?
Голова все еще немного побаливала от угара, когда он вернулся домой. Дед Григорий, праздно сидевший на диване, — он умел вот так сидеть, думая неизвестно о чем и ничего не делая, — сразу встрепенулся, зашмыгал носом.
— Духи? Ты что — девчонка, мажешься? — вспылил он. — Дышать нечем…
— Это не духи, — стараясь быть спокойным, ответил Тимофей. — Я пек сегодня булочки с ванилью. Вкуснота!
Дед недовольно забегал по комнате. Тимофей снял с вешалки его старый плащ, подал ему.
— Сходи, дедушка, подыши свежим воздухом…
— А, ты изгиляться над стариком!.. Ты изгиляться! Анна!
Но матери дома не было, и Тимофей чувствовал себя твердо:
— Дед, если ты еще скажешь что-нибудь насчет этого… Если скажешь…
Тимофей не договорил, что он сделает, если дед еще раз скажет. Просто он не знал, что тогда сделает.
4
Утро началось с приятного. Заведующая пекарней сказала:
— Знаешь, Прохоров, булочек с ванилью заказали в два раза больше, чем вчера. Что будем делать?
— Сработаем, — ответил спокойно Тимофей, едва сдерживая острое чувство радости.
— Как же ты один-то?
— Сработаю, — снова сказал он. — Тетка Степанида поможет.
— Может, еще дать кого?
— Сработаю, — еще раз сказал Тимофей. — Пожалуй, на разделку теста еще поставьте кого-нибудь.
Заведующая постояла некоторое время, с недоверием поглядывая на парня, и, уходя к себе в кабинетик, сказала:
— Если что, заходи… — И подумала: «Как бы нам Августина на пенсию спровадить? Вот мастер вырос…»
Тимофей стал осматривать квашни. Во всех тесто было в самую пору, кроме одной, которую он заводил первой. Однако это не расстроило его: знал, что тесто дойдет, пока он разделывает другие квашни.
Тимофей пригоршнями брал тесто, бросал его на стол. Тесто не липло к рукам, как бывало раньше, не трескалось, когда он, разделив его на одинаковые кусочки, придавал ему вид булки. И удивительно, оно почти не опадало, и булочки шли на противнях в печь такие пузатенькие и красивые, точно уже побывали в самом пекле. Какими же они выйдут из печи?
И вот его маленький «цех» заполнялся удивительными запахами. Он как бы раздвинулся, и Тимофей уже не замечал ни прокопченных стен и потолка, ни железных прутьев на окнах — к чему они, так никто уже и не знал, — ни щелястой печи, которую надо бы давно ремонтировать. Ему виделось, что у него залитый светом необыкновенных ламп просторный цех, что стены и потолок сияют снежной белизной, что булочки с ванилью по конвейеру идут и идут в мирно гудящую теплом камеру, скрываются в ней и скоро появляются с другой стороны уже готовые — подрумяненные, пышущие горячими ароматами. И тут их берут на свое попечение автоматы — дельные ребята: они опрыскивают булочки то золотистым яичным желтком, то маслом, а то и просто водой — когда как надо.
Да, может быть, когда-то будет в их поселке такая пекарня, построили же кинотеатр по столичному проекту. Но пока Тимофей продолжал руками брать тесто, разделывать его, укладывать на противни, ставить на железные стеллажи в печь. Он не чувствовал ни усталости, ни боли в голове от густого чада. По лицу из-под белой докторской шапочки, порядком уже захватанной маслянистыми пальцами, текли струйки пота. И струйки эти, и холодящая спину прилипшая к ней мокрая рубаха были приятны ему. Один за другим опорожнялись противни, на деревянных решетчатых подносах росли груды золотистых булочек, сладко пахнущих ванилью. За стеной то и дело поскрипывали колеса колымаги, сердито всхрапывал Сатурн, которому, видать, надоело кружить по поселку. Ему, так и знай, хотелось подольше постоять под стеной пекарни, прикрывающей его от зябкого ветра, который, когда идешь от пекарни, почему-то обязательно дует в глаза и выбивает слезу. А за стеной пекарни тепло и безветренно, только вот крепкий запах хлеба напоминает о корме, и Сатурн старыми, стертыми зубами начинает грызть кисловато пахнущие твердые удила, и от размякших губ его начинают тянуться прозрачные нити вязкой слюны и дотягиваются до самой земли.
В этот день было много ездок. Тетка Марья, подменявшая Тимофея, сгоняла Сатурна даже на те улицы, которые он уже порядком подзабыл, так давно туда не сворачивал. И всякий раз, возвращаясь к пекарне, он надеялся постоять тут под стеной и ждал, что ему вот-вот вынесут в корзине помятые, искалеченные буханки, но нет, тетка Марья снова гнала его
