все глаза. — Вам что, предложили жениться на дочери этого? — он кивнул на замок. — На дочери графа?
— Держите языки за зубами, — ответил Волков.
— Да, конечно, экселенц. Конечно, — обещал Фриц Ламме.
— Конечно, кавалер, — кивнул Максимилиан, тоже садясь на коня.
— Сейчас снимаем лагерь, — произнес кавалер, — вы двое поедете со мной в Мален, остальные пойдут домой.
— Господин, — кричал монах, — подождите меня, мне нужно найти свою лошадь.
— Догонишь, — не оборачиваясь, крикнул Волков.
Глава 10
Брунхильда уже сидела у зеркала и красилась, рубаха так тонка и прозрачна на ней, что не заметить этого никак нельзя было. Как специально такие носила. Мария ей помогала, платье обновляла, кружева замывала.
— Ах, вот и вы, где же вы пропадете все утро? — красавица подняла на него глаза.
Даже сравнивать ее с Элеонорой нельзя, словно сравнивать лань лесную с коровой. Глаза у нее припухли от выпитого вчера, волосы не прибраны, а все равно красивее не найти. Может, красивее нее была только дочь барона, Ядвига. Да и не помнит он ту Ядвигу уже, а эта вот она тут сидит, с плеча прозрачная ткань падает. Через эту материю соски темнеют.
Необыкновенно красива она. Да, уж Элеоноре до нее далеко.
— Господин мой, что ж вы молчите, или случилось что? — она опять поворачивает к нему свое красивое лицо, и ее опухшие глаза кажутся ему такими милыми. Прямо взял бы ее лицо в ладони и стал бы целовать эти глаза. Но не сейчас, сейчас ему тоскливо.
Даже видеть ее тоскливо.
— Собирайся, уезжаем мы, — говорит он.
— Как? — кричит красавица, вскакивает и подбегает к нему. — Турнир сейчас, меня граф в ложе ждет. У меня на вечер, на бал, уже десять танцев обещано!
Теперь он еще и темный низ ее живота через легкую ткань видит.
Кавалер отворачивается, говорит мрачно и холодно:
— Поедешь и попрощаешься с графом, а потом сразу сюда, мы уезжаем.
— Да как же так? Я же танцы обещала…
Он вдруг поворачивается к ней. Быстро лезет в кошель, сразу находит там флакон Агнес. Пол-капли, всего пол-капли он вытрясает из флакона на палец. И эти пол-капли размазывает под шеей красавицы, от ключицы до ключицы.
Заглядывает ей в глаза и целует в губы. И уходит быстро из шатра.
Вышел и сразу крикнул:
— Максимилиан, Сыч, езжайте с госпожой Брунхильдой к арене, она будет прощаться с графом. Потом сразу сюда. Хилли, Вилли, скажите господам офицерам, что снимаем лагерь. Уходим.
Он сам хотел побыть один, посидеть где-нибудь хоть минуту, но брат Семион тут же за ним увязался. Идет за ним, а сам читает тот список, что им канцлер дал, и говорит Волкову:
— Не сказано тут, кто свадьбу оплачивать будет, а это в такую деньгу влетит, что поморщимся потом. Уж я с деревенского старосты за одно венчание пять талеров брал, а тут сама дочь графа.
Волков шел вперед, уже хотел грубостью какую-то ему сказать, но тут догнал их Хилли.
— Господин, там два господина вас почти с рассвета дожидаются.
Как вы ушли, так они пришли и сидят теперь, все вас ждут.
— Скажи им, что я тут, пусть сюда идут, — сказал Волков, усаживаясь на пустую бочку из-под пива.
Монах опять что-то нашел в списке, но кавалер жестом ему велел заткнуться. Ничего он сейчас не хотел слышать про свадьбу.
Ждать двух господ долго не пришлось, и господа те были странными. Вернее, странным был один. А второй был вполне себе приятный молодой человек из знатной семьи, он сразу представился:
— Меня зовут фон Гроссшвулле, — он поклонился.
Волкову было просто лень слезать с бочки, и он вел себя почти грубо, кивнул господину Гроссшвулле и без всякого почтения сказал:
— Фон Эшбахт. Чем обязан, господа?
— Господин фон Эшбахт, все тут только и говорят о вас, только и слышно о том, какой вы знаменитый воин, такой, что у Ливенбахаов отнимает шатры. И что вы убили на поединке лучшего чемпиона герцога. И еще…
— Будет вам, будет, — сказал Волков и поморщился, — я все свои подвиги и так знаю, что вам угодно, господин Гроссшвулле?
— Пришел я просить за своего брата, — Гроссшвулле повернулся ко второму господину. — За вот этого вот человека.
Второй господин был весьма заметен, ростом он был даже выше Волкова, а еще был он крупен телом. Вид у него был печален, хотя в его годы, а было ему лет семнадцать, люди печалятся не так уж и часто.
— Он наш седьмой в семье, последний и неприкаянный. Отдавали мы его в пажи известному господину, так его погнали оттуда, господин сказал, что он увалень, отдавали в учение в университет, так только зря деньги потратили, в монастырь, так он и там не прижился, монахи его через месяц домой сами привезли.
— И что же вы хотите от меня? — уточнил Волков.
— Заберите его в солдаты. Другого толка от него не будет. Говорят, что в солдатах сержанты очень строги, пусть они будут с ним построже.
Кавалер глянул на большие деревянные башмаки увальня, поморщился и сказал:
— В таких башмаках он собьет себе ноги на первом же переходе в кровь, и придется его бросить на дороге.
— А пусть сержанты его гонят, пусть босиком идет.
— Нет, — кавалер покачал головой, — пустая трата на прокорм, слишком он рыхлый для солдата, не вынесет службы.
— На первое время для его прокорма я готов дать талер! А там, может, приспособите его куда-нибудь, — продолжал просить господин Гроссшвулле.
— Не отказывайтесь, господин, — прошептал Волкову на ухо монах. — Талер не будет помехой, а человека приспособим куда-нибудь.
— Ну, разве что большим щитом, чтобы вражески арбалетчики на него болты переводили, — усмехнулся кавалер.
— А хоть и так, — усмехался за ним монах.
— Подойдите ко мне, — приказал Волков юноше.
Тот сразу повиновался.
— Вы не трус? — спросил у него кавалер, разглядывая его.
— Не знаю, господин, — вылупив глаза, отвечал здоровяк. — Не было случая узнать.
— Хотите служить мне?
— Нет, господин, солдатское дело очень хлопотное, — честно признался увалень. — У меня к нему не лежит душа.
— Теперь поздно думать, куда там лежит ваша душа, теперь брат ваш мне денег предложил.
— Это понятно, — вздохнул здоровяк.
— Перед тем, как взять вас, хочу знать, как вас убивать, когда вы струсите в бою?
— Что? — не понял молодой Гроссшвулле, он стоял и таращил глаза на Волкова.
А тот был абсолютно серьезен, ему сейчас совсем не хотелось шутить.
— Спрашиваю вас, как предпочитаете умереть, с проколотым брюхом, с перерезанным горлом или с разбитой головой?
— Я даже
