как хрупкая (ненадежная).
Используя анализ Мелани Кляйн психических механизмов 1) вины и 2) ответственности, Батлер показывает, что в рамках онтологии индивидуализма, базирующейся на логике желания и фреймах признания, субъект развивает «моральный садизм» как реакцию на вопросы о выживании. Кляйн анализирует позицию субъекта, для которого вопрос о выживании предшествует вопросу о морали: «я» в этом случае могу желать выживания другого, только если «я» сам при этом могу выжить. Другой признается лишь инструментальным для моего собственного выживания, поэтому и вина, и моральность являются инструментальными следствиями желания самосохранения, которому угрожает прежде всего «моя собственная» деструктивность. От деструктивного действия по отношению к другому субъекта спасает лишь механизм самосохранения: ведь если «я» уничтожаю другого, то, с одной стороны, «я» уничтожаю того, от кого «я» завишу, чтобы выжить, и, с другой стороны, «я» своим деструктивным действием угрожаю своему собственному выживанию. В таком случае, замечает Батлер, «я» не волнует другой, который и не выступает для «меня» другим, отдельным от «меня»: ведь он или она «заслуживают» жить только в зависимости от «моей» собственной способности контролировать «мою» деструктивность.
Принцип генерализации хрупкостности в данной онтологии недостижим в принципе, а постижение «моей» «хрупкости жизни» всегда ведет лишь к возрастанию насилия с целью уязвимости других и желанию их уничтожения.
Иначе говоря, «онтология хрупкости» ведет к тому, чтобы «обеспечить максимум хрупкостности/ненадежности для одних и минимализировать её для других».[174] «Это привычная онтология индивидуализма, – пишет Батлер, – но пока мы находимся в ней, мы остаемся мобилизованными фреймами признания, мобилизующими нашу чувственность».[175] Вопрос в том, как она мобилизована? Батлер в этом контексте считает, что онтология индивидуализма и есть основа политик государственного насилия, так как она базируется на приоритете ценностей 1) выживания и 2) мобилизует нашу чувственность на службу государственного насилия – вплоть до готовности идти на войну, участвовать в пытках и дискурсивно оправдывать свои деструктивные действия.
В этом контексте Батлер отказывается от традиционной оппозиции насилие-ненасилие: «требование ненасилия» как требование так называемого «морального трансцендентализма», требующего «очистить современный мир от насилия», является, по ее мнению, формой «морального садизма».[176] Особенность идеологии «морального садизма» состоит в том, что кто-то признается привилегированным моральным субъектом, претерпевающим насилие (Батлер использует в этом числе термины «ранимость», «уязвимость»), а кто-то – нет (тогда эти термины не используются). В отличие от идеологии «морального садизма», предполагающего моральную «чистоту» определенных субъектов, тезис Батлер в отношении дискурса «требования ненасилия» базируется, по ее свидетельству, на философском парадоксе, который зафиксирован философом Кэтрин Миллс.[177] Суть этого парадокса состоит в том, что поскольку каждый субъект сформирован через насилие, то, соответственно, каждый субъект является субъектом насилия, неизбежно насилие осуществляющим. Из этого тезиса Миллс Батлер делает вывод о том, что любое современное «требование ненасилия» должно учитывать модус насилия в качестве парадигмального в собственной структуре. В таком случае за идеологией «требования ненасилия», по мнению Батлер, обнаруживается парадокс, что только насилие может противодействовать – выступая в таком случае орудием ненасилия – другому насилию. И это могут быть не просто формы самообороны по отношению к насилию, но и, как замечает Батлер, насилие в виде, например, «революционной попытки институциализировать демократические политики».[178]
При этом Батлер замечает, что суть организующего нашу субъективность феномена насилия состоит в том, что оно не относится только к прошедшему времени: насилие не только формирует субъективность, но относится к измерению double bind – в статусе «прошлого в будущем».[179] Иначе говоря, формой существования насилия является не только момент прошлого, через которое субъект сформирован как подвергшийся насилию в момент своего возникновения, но форма и момент повторения. В результате субъекта насилия Батлер определяет как субъекта перформативного повторения (насилия и ненасилия одновременно). Причем, в этой логике перформативного повторения мы не можем обнаружить так называемую «эссенциалистскую», критикуемую также и Жижеком, либеральную или неолиберальную границу, которая позволяет определить, когда субъект был насильственным и когда он или она вдруг перестал/а быть таковой/ым.[180]
Таким образом, в характеристику насилия Батлер вводит измерение темпоральности, с помощью которого она формулирует, что насилие не является чуждым тому, кому приписывается ненасилие; другими словами, насилие никогда не есть предположительно внешнее. Насилие и ненасилие не являются только стратегиями или тактиками, но формируют субъекта, являясь его или её конститутивными возможностями и, таким образом, формами продолжающейся, то есть «вязкой» борьбы.[181] В результате сингулярный «некто», сражающийся за ненасилие, всегда находится в процессе обнаружения своей собственной социальной онтологии как онтологии насилия. Возможно, предполагает Батлер, что онтология «вызова ненасилия» является «не более чем» (термин скептиков, используемый Агамбеном) словосочетанием для выражения презумпции дуальной онтологии насилие/ненасилие.[182]
Кто является субъектом, к которому обращено требование ненасилия и посредством каких фреймов этот призыв становится осязаемым, если парадокс насилия состоит в том, что субъект сформирован посредством насилия, а нормы, с которыми сталкивается субъект (она или он), являются по определению насильственными? – спрашивает Батлер.[183] Как в этой ситуации возможен «призыв» к ненасилию (например, призыв Антигоны отказаться от мести и похоронить Полиника)?
Особенность подхода Батлер к проблеме насилие-ненасилие состоит в том, что она считает, что существует возможность утверждать, что между 1) насилием, которым мы сформированы, и 2) насилием, посредством которого, будучи однажды сформированы, мы ведем себя в соответствии с этим сформировавшим нас порядком, может иметь место некоторый решающий разлом (breakage). Тогда именно потому, что мы являемся сформированными посредством насилия, обязанность не повторять его буквально как сформировавшее нас, является наиболее настоятельной в условиях современных онтологий войны. В таком случае насильственные нормы могут стать по крайней мере нелинейными, отклоняющимися.
Кроме того, необходимо учитывать, напоминает Батлер, что ненасилие – это борьба за него. Поэтому дело отнюдь не в том, чтобы «стереть» условия своего собственного (насильственного) производства, но в том, чтобы признать ответность в проживании жизни, которая не оспаривает власть этого насильственного производства. Другими словами, задача субъекта, по мнению Батлер, состоит в том, чтобы правильно использовать повторяемость производящих насилие норм и, следовательно, их хрупкостность, а значит трансформизм.[184]
В результате Батлер приходит к выводу, что этическая позиция предполагает, что мы с полной ответственностью должны признать симбиотическую связь насилия и ненасилия, должны признать вязкую борьбу ненасилия с насилием, одновременно признав, что ситуация вязкой борьбы не является детерминистски предопределенной. Если бы не было практик этой «вязкой борьбы», то, считает Батлер, мы имели бы дело исключительно с репрессивными практиками «морального садизма».
Ненасилие, считает Батлер, – это не ценности, не позиция и не совокупность принципов, которые
