над дикими нравами, вне зависимости от природного окружения, но и над самой природой. В частности, его данные показывали, что Российской империи не следует ограничиваться фортификационными укреплениями за пределами степи и довольствоваться минимальным контролем в ее границах. Мейер уже доказал, что поддерживает желательность этой идеи; теперь он также поручился за ее осуществимость [Мейер 1861, 1862]. Публичный противник непрямой, «фронтирной» системы правления, практиковавшейся в Оренбургской степи, Мейер рассматривал степь как среду, благоприятную для оседлости, так чтобы там могли расцвести все цивилизационные преимущества прямого правления [Мейер 1862: 129–130].
Обосновывая свою позицию, Мейер представил множество количественных и качественных данных. Опубликованная им в 1865 году книга по военной статистике Оренбургской степи, несомненно, представляла самую передовую информацию об этом регионе. По сути, опираясь на данные некоторых своих предшественников – чиновников и ученых, – он открыл новый факт об Оренбургской степи: местность пригодна для цивилизации и обитания, и в этом мало отличается от своего сибирского соседа.
Когда до администраторов дошло, что Оренбург по возможностям развития сравним с сибирской степью, местные власти в Западной Сибири уже выражали новые устремления и готовились к новому этапу в жизни региона. Поскольку там явно имелись пригодные для возделывания земли, которыми не пользовались казахи, генерал-губернатор Западной Сибири А. О. Дюгамель (1801–1880) предположил, что колонизация крестьянами вверенного ему региона может принести большие выгоды как для цивилизации казахов, так и для развития у них земледелия и других занятий, подобающих оседлым людям[120]. Дюгамель и его советники выступали за постепенность и осторожность: точное количество земли в генерал-губернаторстве было неизвестно, равно как и ее качество, но разрешение поселенцам арендовать землю у казахов позволило бы некоторым из них обосноваться в регионе; кочевники же будут ограждены от любого потенциального вреда[121].
Когда на сцене появилась Степная комиссия, научные и бюрократические взгляды на степь находились в состоянии динамического напряжения. С одной стороны, к середине 1860-х годов было точно установлено, что от Каспийского моря до озера Балхаш, от Тобола до Сырдарьи степь была более цивилизованной и пригодной для использования. Это базовое единообразие, в свою очередь, позволяло рассматривать весь регион не как набор отдельных биомов с их собственными историями, требующих индивидуального подхода, а как нечто в своей основе единое – Казахскую степь. С другой стороны, возникали новые идеи относительно того, как сделать степь оседлой и, следовательно, цивилизованной, и касались они агентов, которые могли бы в этом помочь, и сроков, в которые это могло осуществиться. Именно эти вопросы Комиссия была призвана решить.
Местные институты и цели метрополии
Взаимодействуя со степью, царские чиновники столкнулись с административной системой, резко отличавшейся от принятой в европейских частях империи. В первую очередь это касалось судебной власти. У казахов право было сосредоточено вокруг фигуры бия — судьи и оратора, выбиравшегося путем всеобщего одобрения и выносившего свои решения публично в соответствии с обычным правом (адатом). Особо сложные споры или разбирательства апелляций могли быть решены собранием биев. Подобная независимая судебная система, организованная по принципам, в основном не знакомым царской администрации, представлялась неприемлемой из соображений как имперского престижа, так и контроля над территорией. По утверждению В. Мартин, начиная с 1822 года (когда вышел Устав о сибирских киргизах Сперанского, касавшийся Среднего жуза) царская администрация пыталась
[использовать] закон, чтобы постепенно «цивилизовать» казахов, осуществляя колонизаторскую миссию, в которой материальная цель сделать кочевников оседлыми объединялась с культурной целью «смягчения» нравов и изменения обычаев, не совпадавших с правовыми представлениями и культурными нормами России [Martin 2001: 34].
Дальнейшее существование суда биев и законов обычного права, на которые он опирался, было возможно лишь в той мере, в какой они поддерживали интересы империи; о независимости от разрастающейся царской бюрократии речь больше не шла. При том что в общеисторическом плане доводы Мартин трудно оспорить, вопрос о том, можно ли включить суд биев в царские административные структуры и если да, то каким образом, был для ученых и чиновников Российской империи достаточно спорным. И в середине XIX века подходы к его решению отличались непоследовательностью и двойственностью; это объяснялось не только характером царской администрации, но и сведениями о степном обычном праве, которыми располагали чиновники.
Хотя до 1860-х годов царское государство воплощало в Оренбургской и Сибирской степях разные стратегии, в отношении института биев эти стратегии были в целом схожими. «Положение об управлении оренбургскими киргизами» 1844 года разрешало биям вершить правосудие только по «маловажным» уголовным делам (на сумму до 20 рублей серебром) и по гражданским искам на сумму менее 50 рублей серебром. Все остальные дела подлежали рассмотрению военных судов или окончательному судебному решению Оренбургской пограничной комиссии [Положение 1844: 18–19, ст. 56–63]. Российские суды функционировали также как апелляционная инстанция над судом биев, и недовольным казахам разрешалось туда обращаться (ст. 65). Хотя Устав о сибирских киргизах Сперанского 1822 года предоставлял биям право судить казахов по всем гражданским делам (ст. 216), в нем царская областная администрация тоже ставилась выше суда биев как апелляционный орган (ст. 218); за превышение власти биям полагалось наказание (ст. 220)[122]. Общее намерение, по мнению Мартин, заключалось в том, чтобы «контролировать и пересматривать практику адата в соответствии с целями империи» [Martin 2001: 43]. Царские чиновники пытались подчинить суд биев имперским институтам в той степени, в какой это было возможно и осуществимо на практике.
К 1850-м годам выяснилось, что обе эти схемы сталкиваются с серьезными препятствиями, что побудило оренбургского губернатора Катенина предложить реформы. Катенин сообщал, что относительно ограниченная компетенция суда биев по Уставу 1844 года не устраивала ни царских чиновников, ни местных казахских управленцев: у первых возникали трудности с расследованием, поскольку кочевники в Оренбургской степи могли легко сбежать и спрятаться, тогда как вторые чаще всего были неграмотными, не знали имперских законов и не понимали, чего от них хочет начальство[123]. Более того, следствия по уголовным делам длились годами: это истощало и без того скудные ресурсы Пограничной комиссии и было сопряжено с таким объемом канцелярской работы, что у Комиссии практически не было шансов разобраться в документах[124]. Решение, по-видимому, заключалось в максимальном расширении полномочий традиционного суда биев. По мнению Катенина, дела, решаемые исключительно между казахами, даже дела о баранте и убийствах и достаточно крупные гражданские иски, можно было оставить на усмотрение независимого суда биев. Привлекать российские законы и царские институты было бы целесообразно лишь в случаях, если проступки казахов выходили за пределы степи или в дело
