– Но… я уже старик!
– Что значат ваши пятьдесят три года! Пятьдесят лет неконец, а половина жизни. Вы красивый мужчина, и сами это знаете. Вы знаететоже, как она вас уважает. Умри я, что с нею будет? А за вами она спокойна, и яспокойна. У вас значение, имя, любящее сердце; вы получаете пенсион, который ясчитаю своею обязанностию. Вы, может быть, спасете ее, спасете! Во всякомслучае, честь доставите. Вы сформируете ее к жизни, разовьете ее сердце,направите мысли. Нынче сколько погибают оттого, что дурно направлены мысли! Ктому времени поспеет ваше сочинение, и вы разом о себе напомните.
– Я именно, – пробормотал он, уже польщенный ловкою лестьюВарвары Петровны, – я именно собираюсь теперь присесть за мои «Рассказы изиспанской истории»…
– Ну, вот видите, как раз и сошлось.
– Но… она? Вы ей говорили?
– О ней не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать.Конечно, вы должны ее сами просить, умолять сделать вам честь, понимаете? Но небеспокойтесь, я сама буду тут. К тому же вы ее любите…
У Степана Трофимовича закружилась голова; стены пошликругом. Тут была одна страшная идея, с которою он никак не мог сладить.
– Excellente amie! – задрожал вдруг его голос, – я… яникогда не мог вообразить, что вы решитесь выдать меня… за другую… женщину!
– Вы не девица, Степан Трофимович; только девиц выдают, а высами женитесь, – ядовито прошипела Варвара Петровна.
– Oui, j’ai pris un mot ponr un autre. Mais… c’estégal,[39] – уставился он на нее с потерянным видом.
– Вижу, что c’est égal, – презрительно процедила она,– господи! да с ним обморок! Настасья, Настасья! воды!
Но до воды не дошло. Он очнулся. Варвара Петровна взяла свойзонтик.
– Я вижу, что с вами теперь нечего говорить…
– Oui, oui, je suis incapable.[40]
– Но к завтраму вы отдохнете и обдумаете. Сидите дома, есличто случится, дайте знать, хотя бы ночью. Писем не пишите, и читать не буду.Завтра же в это время приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь,что он будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого не было и чтобы соруне было, а это на что похоже? Настасья, Настасья!
Разумеется, назавтра он согласился; да и не мог несогласиться. Тут было одно особое обстоятельство…
VIII
Так называемое у нас имение Степана Трофимовича (душпятьдесят по старинному счету, и смежное со Скворешниками) было вовсе не его, апринадлежало первой его супруге, а стало быть, теперь их сыну, ПетруСтепановичу Верховенскому. Степан Трофимович только опекунствовал, а потому,когда птенец оперился, действовал по формальной от него доверенности науправление имением. Сделка для молодого человека была выгодная: он получал сотца в год до тысячи рублей в виде дохода с имения, тогда как оно при новыхпорядках не давало и пятисот (а может быть, и того менее). Бог знает какустановились подобные отношения. Впрочем, всю эту тысячу целиком высылалаВарвара Петровна, а Степан Трофимович ни единым рублем в ней не участвовал.Напротив, весь доход с землицы оставлял у себя в кармане и, кроме того, разорилее вконец, сдав ее в аренду какому-то промышленнику и, тихонько от ВарварыПетровны, продав на сруб рощу, то есть главную ее ценность. Эту рощицу он ужедавно продавал урывками. Вся она стоила по крайней мере тысяч восемь, а он взялза нее только пять. Но он иногда слишком много проигрывал в клубе, а просить уВарвары Петровны боялся. Она скрежетала зубами, когда наконец обо всем узнала.И вдруг теперь сынок извещал, что приедет сам продать свои владения во что быни стало, а отцу поручал неотлагательно позаботиться о продаже. Ясное дело, чтопри благородстве и бескорыстии Степана Трофимовича ему стало совестно пред сеcher enfant[41] (которого он в последний раз видел целых девять лет тому назад,в Петербурге, студентом). Первоначально все имение могло стоить тысячтринадцать или четырнадцать, теперь вряд ли кто бы дал за него и пять. Безсомнения, Степан Трофимович имел полное право, по смыслу формальнойдоверенности, продать лес и, поставив в счет тысячерублевый невозможныйежегодный доход, столько лет высылавшийся аккуратно, сильно оградить себя прирасчете. Но Степан Трофимович был благороден, со стремлениями высшими. В головеего мелькнула одна удивительно красивая мысль: когда приедет Петруша, вдругблагородно выложить на стол самый высший maximum цены, то есть даже пятнадцатьтысяч, без малейшего намека на высылавшиеся до сих пор суммы, и крепко-крепко,со слезами, прижать к груди се cher fils,[42] чем и покончить все счеты.Отдаленно и осторожно начал он развертывать эту картинку пред ВарваройПетровной. Он намекал, что это даже придаст какой-то особый, благородныйоттенок их дружеской связи… их «идее». Это выставило бы в таком бескорыстном ивеликодушном виде прежних отцов и вообще прежних людей сравнительно с новоюлегкомысленною и социальною молодежью. Много еще он говорил, но ВарвараПетровна всё отмалчивалась. Наконец сухо объявила ему, что согласна купить ихземлю и даст за нее maximum цены, то есть тысяч шесть, семь (и за четыре можнобыло купить). Об остальных же восьми тысячах, улетевших с рощей, не сказала нислова.
Это случилось за месяц до сватовства. Степан Трофимович былпоражен и начал задумываться. Прежде еще могла быть надежда, что сынок,пожалуй, и совсем не приедет, – то есть надежда, судя со стороны, по мнениюкого-нибудь постороннего. Степан же Трофимович, как отец, с негодованием отвергбы самую мысль о подобной надежде. Как бы там ни было, но до сих пор о Петрушедоходили к нам всё такие странные слухи. Сначала, кончив курс в университете,лет шесть тому назад, он слонялся в Петербурге без дела. Вдруг получилось у насизвестие, что он участвовал в составлении какой-то подметной прокламации ипритянут к делу. Потом, что он очутился вдруг за границей, в Швейцарии, вЖеневе, – бежал чего доброго.
– Удивительно мне это, – проповедовал нам тогда СтепанТрофимович, сильно сконфузившийся, – Петруша c’est une si pauvretête![43] Он добр, благороден, очень чувствителен, и я так тогда, вПетербурге, порадовался, сравнив его с современною молодежью, но c’est unpauvre sire tout de même[44]… И, знаете, всё от той же недосиженности,сентиментальности! Их пленяет не реализм, а чувствительная, идеальная сторонасоциализма, так сказать, религиозный оттенок его, поэзия его… с чужого голоса,разумеется. И, однако, мне-то, мне каково! У меня здесь столько врагов, там ещеболее, припишут влиянию отца… Боже! Петруша двигателем! В какие времена мыживем!
