конечно, широкий, — язвительно откликнулся Ставцев. — Но я полагаю, что вы поторопились... У вас это и без просьбы все отобрали бы товарищи большевики, все отобрали бы!
— Я просил также у Ленина разрешения перевести все мои банковские вклады в Швейцарии и во Франции на счет большевистского правительства... Я рассказываю это вам не в доказательство своего благородства и широты, как вы изволили выразиться, а для констатации факта и объяснения, почему я обрадовался, что вы с нами. Вы не с нами? Это дело совести, Николай Николаевич!
— Куда уж мне! Есть и молодые, у кого здоровье покрепче. На большее, чем отсидеться в Саратове, где мои жена и дочь, я не рассчитываю. А там видно будет!
Дервиз укоризненно вздохнул.
— Прошлого своего боитесь? Не стоит! Я имел основания для большего беспокойства за прошлое. Капиталист, один из самых богатых людей России... Никто меня еще не попрекнул моим прошлым.
— Я будущего боюсь! — пояснил Ставцев. — Я участник ледового похода Корнилова... Подполковники шли в рядовых. Большевиков засекали шомполами и вешали на придорожных деревьях. Под Екатеринославом взяли в плен поручика Серебряной роты Семеновского полка. У большевиков он командовал ротой. Я видел, как его казнили... Согнули две березки, привязали его за ноги к макушкам. Березки выпрямились, но не разорвали... Нарочно подобрали слабее. Под ним развели костер и варили походную похлебку. Он дышал дымом, но молчал, а когда подбросили валежника в костер й волосы у него занялись огнем, он дико закричал! Так и горел, медленно, как спичка...
Курбатов зажмурился. Вот на что, наверное, намекал Артемьев, когда говорил, что о шомполах доставит свои доказательства. Об этаком и в такой откровенности он слышал впервые. Оберегали его в Петрограде от таких разговорчиков.
Вохрин в ярости ударил кулаком по столу.
— Ожесточение — это еще не убежденность!
Дервиз горько усмехнулся.
— Картинка страшная, Николай Николаевич! Сочувствую вам, что довелось все это видеть своими глазами... Ну, а русского мужика куда вы это в своем страхе дели? А?
Ставцев не сдавался.
— Вы же не будете отрицать, что очень много шансов у тех, кто сейчас рвется к Москве с юга, с севера, с востока, кто подошел к ближним подступам к Петрограду... Мы можем с вами тут до бесконечности разговаривать о мужицком возмущении, но там орудия, там снаряды, там воинский порядок. Это не времена Степана Разина, велика разница в вооружении восставших и тех, кто идет на подавление восстания. Вот поэтому я и страшусь будущего, оно сжимает, как железной колодкой, горло Москвы...
— И не сожмет! — добавил Дервиз. — Разожмется, как в дурном кошмаре. Вы никак не хотите понять, Николай Николаевич, что идут все эти полки и с севера, и с юга, и с запада без знамени. Это только агония мести и досады... Монархия в России рухнула, божественность царской власти развеялась, монарх невозвратим. На кого же думают опереться в становлении власти, в военных действиях все эти генералы? Есть, на мой взгляд, только две силы, которые могут править Россией. Дворянство во главе с царем и народ — пролетариат, как выражаются марксисты... Третьего не дано!
— Однако и вы, Дервиз, не чурались земельных владений. А замок ваш или дворец и отсюда из окошка виден. Стоят красные башенки, готика в сердце России. Не щемит ли сердце?
— Нет, не щемит! Мы присутствуем при интереснейшем эксперименте. Идеи социального равенства и социального переустройства давно сотрясали Европу, в России прорвалось... И поверьте, Николай Николаевич, не будет на все двадцатое столетие движения более популярного. Знамение века и эпохи, но, конечно, такая ломка не может идти без сопротивления, но сопротивления обреченного. В России это получилось легче. Помещики помогли. Не хотели добром отдать землю. Теперь нет уже силы, чтобы у русского крестьянина отнять землю. Умные люди это давно видели. Понимал это и ваш приятель или знакомый, которого вы приезжали мне представить... Кольберг. Где он, кстати, сейчас?
Что-то невероятное происходило на глазах у Курбатова. Барон фон Дервиз! Крупнейший финансист и миллионщик. Когда подходили к Кирицам, Ставцев указал Курбатову на замок, обнесенный кирпичной стеной, с въездными воротами, как у дворцов, с плотиной и озерами у изножья. Зубчатые башни, островерхие и круглые с турьими бойнйцами. И он за большевиков. А Ставцев? Кем был Ставцев в том старом мире в сравнении с этим человеком?
Фон Дервиз спокоен и ровен, а Ставцев кипит, даже и не очень удается ему это скрыть. А надо бы! Вохрин уже с тревогой поглядывает.
Но все это было отвлеченным спором, и вдруг — Кольберг. Опять всплыла эта зловещая фигура.
Ставцев помедлил с ответом, как бы пытаясь что-то вспомнить.
— Нет, пожалуй, трудно представить, где может быть Кольберг. Если не убит, то скорее всего в эмиграции. Между прочим, он занятный человек.
— Очень! — быстро согласился Дервиз, но в его голосе легко улавливалась ирония. — Очень занятный! Вы знаете, зачем он приезжал ко мне? Или он вас не удосужился посвятить в свои планы?
— Отчасти... Он говорил, что его очень интересуют обрусевшие немцы.
— И только?
— Он работал в жандармском корпусе. У нас было не принято интересоваться его служебными делами.
Дервиз нахмурился.
— По-моему, он этим все вам объяснил. Он предлагал союз землячества. Он говорил мне, что Россия — это колосс на глиняных ногах, что очень скоро в России загорится зарево крестьянской войны. Все рухнет. Он считал, что немцам в России надо объединиться на случай смуты. Открывал мне заманчивые перспективы вложения немецких капиталов в русскую промышленность и установление через подставных лиц такой власти в стране, которая была бы послушна немецкому влиянию. Я счел это предложение противоестественным и в общем-то неосуществимым. Поэтому я не оставил его ночевать в замке...
Вохрин зло рассмеялся.
— Наверное, ему нужны были бы и ваши услуги?
— Наверное... — согласился Дервиз.
— Война нам показала силу немецкого землячества. Это имеет и несколько иное название... Шпионаж!
Ставцев поморщился.
— Это голословно.
— Нисколько! — воскликнул Дервиз. — Влияние такой немецкой партии при русском правительстве, о котором говорил Кольберг, лишило бы Россию национальной самостоятельности...
Ставцев что-то еще пытался сказать, но умолк на полуслове. Он воспользовался тем, что Вохрин разлил по рюмкам водку, выпил и уже смиренно закончил спор:
— Вот поэтому я и ухожу с арены... Пойдешь направо — жизни лишишься, поедешь налево — коня серый волк съест. Росстань —
