классе единственным таким небезразличным был Юра. Юра обожал читать, но Никита Петрович как-то объяснил ему, что мы в лучшем случае понимаем лишь одну восьмую читаемого текста. Юру это потрясло. Он стал выписывать журнал «Вопросы литературы» и так возмечтал о филологии, что втайне собрался подать документы заодно с наследственным биофаком и на филфак МГУ.
То было время, когда окончательнейше открылось, что математических способностей, как у Жени, у него нет, равно и естественнонаучных. Окружающий мир Юра изучал с подоконника, а природу любил наблюдать на тренировочной площадке для служебно-охранных собак. Родителям и всем он говорил, что после третьего курса выберет педагогическую антропологию…
То было время, когда Юра на физкультуре прибегал предпоследним, если забег был мужской, опережая только Марка Богуславского, который просто плевал на то, каким прибежит. Юре хватало пробежать полкруга, чтобы его начало тошнить, а дальше слабость отравляла мышцы, и ноги становились как тряпичные. Обыкновенно на последнем круге он понемногу успокаивался в мягком, благородном отчаянье и уже почти шел, впрочем, даже так опережая Марка, который к финишной отмашке подходил, заложа руки за спину.
«Зато я уже бреюсь», – говорил себе Юра, глядя на прилипшие к позвоночникам майки и затылки, ершащиеся мокрыми иглами.
«Неустроев, ты бы постыдился! – сказала как-то физрук Эльмира Фархатовна, нависнув над Юрой, когда тот сидел на скамейке в вестибюле, пытаясь обуздать разлетевшееся дыхание, – Кому сказать: парень уже бороду бреет, а десять метров пробежать – проблема! Если не подтянешь результаты сейчас… – тут она словно укоротила сама себя и продолжила как-то устало, – Слушай меня. Хочешь бегать – бегай, не можешь бегать – не бегай, разрешаю. Но тогда кончай завидовать! Разберись с собой, ёлки-палки! Выбери что-нибудь одно!»
И Юра с собой разобрался. Вернее, разобралось как-то само, тихо, безболезненно; просветлело однажды, как в комнате ранней весной, но навсегда. Он продолжал ходить на физкультуру и прибегать последним, но больше не злился. И по-прежнему садясь на подоконник, начинал думать уже не о том, что не будет счастлив (та мысль теперь просто смешила грубостью и примитивностью), а о том, будет ли счастлив когда-нибудь – и как, и почему никому не дано знать, как он будет счастлив.
На биофак МГУ Юра документы не подал, пусть даже у родителей там были знакомства. Не подал и на филфак, потому что Никита Петрович, хоть и натянул «отлично» по литературе, сказал: «У вас, Юра, дефицит собственных мыслей». За компанию с одноклассником Юра пошел сдавать в пищевой институт и одному Богу известно как поступил на факультет биотехнологии. Отец даже остался доволен, но мама все же целый год уклонялась от прямых ответов любопытствующим.
Под конец года на юбилее Никиты Петровича Юра познакомился с сыном его однокашника, своим ровесником Денисом. Денис учился на филфаке МГУ, ездил в Тарту, он ввел Юру в филологические круги. Там говорили практически только о поэзии, и Юра стал читать поэзию, кубометрами, по ночам. Тут-то и открылась его, похоже, единственная способность – феноменальная память на ритмически организованную речь. Денис завидовал, а Юра мечтал, как однажды напишет книгу о Мандельштаме, которого мог читать наизусть, пока не остановят, и не чаял, когда предъявит родителям диплом пищевого биотехника, чтобы с чистой совестью подать документы на заочный филфак.
Планы сорвала Марина Каминкер, однокурсница Дениса. В нее по очереди были влюблены Денис, Женя, который с какой-то заученной легкостью влился в компанию, и вот настал черед Юры. По непроверенным данным с Жени у Марины «что-то такое было», и вскоре после тот погрузился в свой первый запой, почему и спрашивать брата напрямик Юра не решался.
У Марины были волосы цвета грушевого дерева. Училась Марина спустя рукава, принципиально не читала ничего по программе, зато «глотала» все самиздатское, из журналов пролистывала лишь «Иностранную литературу», как-то умудрялась обожать на равных Кафку и Ивлина Во. Марина была веселая и скрытная. Она заигрывала с мужчинами-преподавателями так, что каждому из них казаться, будто девочка всерьез влюблена. Но с ребятами держалась повелительно-отстраненно, пылающая и холодная, как нарисованный на холсте в каморке папы Карло очаг. Марина любила «красненькое», и когда произносила «красненькое», то почему-то сразу напоминала Юре Зинаиду Гиппиус. Притом, что Серебряный век Марина терпеть не могла или говорила, что терпеть не может. Она молчала, когда ей хотелось молчать, смеялась громко и хрипло, когда ей хотелось смеяться, и почти все время как-то непонятно улыбалась: то ли иронически, то ли так, будто она святая и ходит все еще по земле только из солидарности с грешниками. И с гениальной естественностью вставляла изредка в свою гладкую неспешную речь матерок.
Как раз к тому моменту, когда Денис переключился на Милу, Юра попробовал утешиться Денисовой двоюродной сестрой Ольгой, студенткой Гнесинки по классу вокала (у Ольги был редкий голос – контральто), а Женя сел за докторскую, которую написал, но не успел защитить; так вот, к тому моменту Марина влюбила в себя какое-то весьма почтенное лицо из вузовского начальства, однако дело замяли слишком быстро, чтобы слухи обросли плотью, чью плоть ни подразумевай. Юра вновь встретил Марину на дне рождения Дениса, когда только что вернулся из Закарпатья, где был рабочим в составе геофизической экспедиции, и много, красочно рассказывал, отвечая на вопросы, задаваемые почти одной лишь Мариной. Они поженились спустя три месяца, и филология закатилась за горизонт. Через год родился сын Илья. На имени настояла Марина, отдав дань своему отцу и тем самым спася Юру от метаний между двумя его.
Марина ушла, когда Илюше было восемь; сначала к Денису, который ради нее бросил жену и четырехлетнюю дочку, а через два года от него к какой-то своей еще школьной привязанности, с которой вскоре уехала в Германию. В течение еще десяти из Бонна приходили письма, начинавшиеся «Дорогой Папа!», что всякий раз раздражало и умиляло, и продолжавшиеся паноптикумом грамматических ошибок, который становился год от года все изощреннее, пока однажды Юрий не попросил сына писать ему по-немецки.
С Денисом они помирись быстро, не столько на почве общего итога, сколько потому, что изначально никто никого не винил. Денис вернулся в семью, а Юрий нашел себя на обочине гуманитарного рая. Он продолжал работать в НИИ, куда попал по распределению, пописывал критику и эссеистику, которая без пеней на дилетантство бралась толстыми журналами либерального толка, переводы современных немецких верлибров, которые печатались туже, и крупную прозу, всегда бросая где-то у третьей трети. Его знали во всех журнальных редакциях, приглашали на «круглые столы» и поэтические чтения, и Юрий
