Матросы кинулись к парусу, который согнул рею как тростинку.
Я заставил Марию войти в каюту, подтолкнул вслед за ней Фердинана, а потом вошел сам.
Едва занавеси закрылись за мной, как раздался страшный удар грома и судно так толкнуло, что Мария, вскрикнув, упала на свой матрас. Мы с Фердинаном устояли на ногах, только схватившись друг за друга.
IX
Это было первое предупреждение надвигающегося шторма: как благородный враг дает своему противнику время, чтобы тот собрал силы против него, так и нам, казалось, дали несколько минут передышки.
Вокруг царили мрак, молчание и, я бы даже сказал, покой.
Мы с Фердинаном воспользовались затишьем, чтобы сесть на матрас, расстеленный напротив того места, где лежала Мария.
Нас освещал дрожащий свет лампы, которая висела под потолком.
Мария разглядывала по очереди нас, будто бы спрашивая себя, к кому в случае опасности она может обратиться за помощью.
Фердинан был небольшого роста, худой и бледный. Его хрупкое телосложение вряд ли могло бы обеспечить помощь в случае катастрофы. В противоположность ему, я был крепко сложенным, рослым, не подверженным никаким недомоганиям даже в трудные времена. Мой вид, справедливо или нет, внушал спокойствие и силу, вызывал доверие и укреплял надежду.
В итоге взгляд Марии остановился на мне, и он ясно говорил: «Вы знаете, что именно на вас я рассчитываю!»
Признаюсь, мне польстило это предпочтение, которое почему-то не вызвало у Фердинана ревности.
Но Фердинану было вовсе не до ревности! У него началась морская болезнь.
Я понял, что его неподвижность и бледность вызваны вовсе не страхом. Мне слишком часто приходилось видеть, как развиваются симптомы этого ужасного недомогания, и я ни минуты не сомневался в своем открытии.
«Вам плохо?» — спросил я Фердинана.
Он подтвердил это кивком.
В таком положении все затруднительно: даже односложное слово сказать — и то тяжело.
«Какой бы ни была погода, — сказал я ему, — если у вас морская болезнь, вам лучше находиться снаружи».
«Вообще-то, — отозвался он, — я угорел от запаха лампы».
Невероятно, как в подобных обстоятельствах обостряется обоняние: скорее всего оно усиливается за счет ослабления других четырех чувств. Запаха, который, по словам барона, невозможно было переносить, я даже не почувствовал.
Фердинан собрал все свои силы, чтобы произнести эту фразу. Он схватил меня за руку. Я встал на ноги и, поднимаясь, увлек его за собой. Судно наше так качало, что мы два или три раза чуть не упали, прежде чем достигли выхода. Наконец, цепляясь за занавески, мне удалось, все еще спотыкаясь, ухватиться за трос.
Капитан, видя, как неуверенно мы вышли, понял, что с нами неблагополучно, и поспешил к нам на помощь.
Фердинан повис у него на шее.
Говорят, что утопающий цепляется и за раскаленный прут. У человека с морской болезнью упорство совсем другого рода.
«О капитан, — взмолился Фердинан, оставив меня, чтобы ухватиться за хозяина судна, — отведите меня, пожалуйста, на другой конец корабля».
Было очевидно, что не только в том положении, в каком он находился, но и в более сложном, в котором ему предстояло очутиться, он предпочитал оказаться подальше от Марии.
Его просьба была исполнена. Достаточно твердой походкой, на какую он был способен при такой качке, капитан проводил Фердинана. И я видел, как тот, продвигаясь в темноте, опирался не только на плечо капитана, но и на все, что попадалось по дороге, — на людей, снасти, тросы.
Исходя из своего богатого жизненного опыта, я мог предположить, что Фердинану понадобится два-три часа или чуть меньше, чтобы уладить все свои дела на носовой части судна.
Я не мог оставить Марию одну, так как шторм все усиливался и ей могла понадобиться моя помощь, да и морская болезнь заразительнее чумы…
Я вернулся в каюту. Мария вовсе не выглядела бодрой, но она не испытывала ни малейших признаков недомогания, ведь это было ее пятое или шестое морское путешествие, и у нее уже появилась выносливость.
Она посмотрела на меня с удовольствием, которое и не пыталась скрывать.
«Ах, а я боялась, что вы не вернетесь», — сказала она.
«А вы что, слышали крик: „Человек за бортом“?»
«Нет, хотя я слушала очень внимательно».
«Ну, тогда вы могли быть вполне уверены, что увидите меня вновь».
«Вам могло стать плохо, как Фердинану».
«И вы собирались посмеяться над нами, вы, по-евангельски стойкая женщина?»
«Нет. Хотите знать, что я подумала, когда смотрела на вас обоих, сидящих рядом друг с другом?»
«Скажите».
«Так вот, я сказала себе, что в случае опасности я доверилась бы вам, а не ему».
Я протянул к ней руку, и она сжала ее в своих руках.
Это пожатие рук совпало с ужасным раскатом грома. Несомненно, она считала меня чересчур хорошим сопровождающим, ибо, тихонько оттолкнув меня, сказала:
«Там… Ложитесь спать там на матрасе напротив меня, не можете же вы оставаться на ногах при такой болтанке».
И действительно, волна так сильно ударила о наше маленькое суденышко, покачнув его, что я несколько раз чуть было не упал.
Осознав, что совет Марии исполнен благоразумия и что, чем дальше я отодвинусь от нее, тем меньше рискую нарушить святые законы дружбы, я без лишних слов устроился на своем матрасе.
Мы лежали друг напротив друга, разделенные пространством всего лишь в какой-то метр между нашими спальными местами.
Она оперлась на правый локоть, я — на левый. Мы переглядывались и улыбались.
Временами лампа грозила погаснуть из-за того, что в ней кончалось масло.
Шторм все усиливался. Были слышны топот матросов, скрип мачты и снастей, короткие и отрывистые команды Нунцио.
Время от времени Мария спрашивала своим чистым и: звонким голосом:
«Non с'ё pericolo, capitano?»[5] И то с одного, то с другого места капитан отвечал:
«No, no, no, siete quieta, signora»[6].
Еще более сильный порыв ветра и еще более грозная волна, обрушившиеся на судно и опровергшие последние слова капитана, заставили Марию вскрикнуть.
Лампа начала потрескивать.
«Бог мой! — воскликнула Мария. — Мы же останемся без света!»
