барабаны и тамбурины, есть у них еще флейты и колокольцы. У некоторых под шелковыми блузами видны выпуклости накладных грудей. Их присутствие не вызывает беспокойства, и они вольны идти, куда вздумается. Конечно, на них смотрят с некоторым любопытством, а часто даже с почтением. Трудно описать взгляд этих существ: некая циничная гордость в нём образует странный контраст с мягкими, колыхающимися движениями конечностей.
Каждый год в конце октября по Чандни Чоук проходят торжественные процессии Рамы, знаменуя его победу над демоном Раваной. В Дели, так же, как и в любом городе Индии, на площадях разыгрываются сцены из Рамаяны. Такие представления сопровождаются музыкой и танцами, в которых каждое движение выступающих актеров своей медлительностью больше напоминает богослужение: они будто вновь воплощают в жизнь какой–то легендарный сон. Эти выступления во многом похожи на постановки о житии святых в средневековой Европе. В обрамлении старинных песен вновь пересказывается древняя история, а после, завершая великое празднество, на переполненных площадях полыхают огромные чучела Раваны и его приспешников. Этот обряд во всём подобен традиционному сожжению Иуды.
В Старом Дели и в Бенаресе процессии Рамы представляют особый интерес: в них задействовано множество передвижных сцен, везущих Раму и Ситу, Ханумана с обезьяньей свитой, а также и Равану с его солдатами. Проходя по Чандни Чоук, процессия вновь разыгрывает древнюю войну: от сцены к сцене несутся стрелы и копья. В священном городе Бенарес театральное действо посещает сам махараджа, наблюдая его со спины слона. На огромной сцене под открытым небом вновь рассказывается вся история Рамы, не исключая и путешествие на остров Цейлон. В финале, под рев труб, махараджа появляется на сцене в открытой коляске в сопровождении стражей. Его великолепное появление также подобно финалам библейских спектаклей, завершающих представление после осуждение и покарания Иуды.
Шествие по Чандни Чоук исполнено невероятной роскоши: во главе шагают дюжины слонов, изукрашенных золотыми и серебряными узорами, в богатых парчовых попонах. За ними поспевают носильщики ламп, танцоры–мечники, факиры, жонглеры и распевающие заклинания маги. Тротуары запружены людскими толпами, на балконах над ними тоже толкутся зрители. По сторонам от процессии полицейские в тюрбанах несут длинные шесты — их присутствие призвано поддерживать порядок, хотя в этом на самом деле нет необходимости: публика сдержана и погружена в себя. Воплощающие богов актеры обретают видимые небесные качества, исполняя настоящее священнодейство. Они коронованы тиарами из фруктов, украшены пышными воротниками из виноградных лоз и цветов джунглей, их лица выкрашены синим, а взгляд под крутыми изгибами нарисованных бровей делается еще более глубоким.
И вдруг начинается танец с огнем — его исполняют юноши с накладной грудью, которых называют андрогинными танцорами. Их выступление открывается медленным, вкрадчивым покачиванием бюстами и бедрами, но мало–помалу, когда учащается барабанный бой, они приходят в неистовство. Их взгляды высекают снопы искр, босые ступни бьют в пыльный асфальт, звонко гремят металлические браслеты. В руках они держат горящие факела, и, достигая транса, они глотают пламя, скачут над ним, ступают по нему, заключают в объятия и поглощают его — перед глазами безмятежно спокойных зрителей. Эти действия знакомы юношам–андрогинам с детства, и они давно привыкли к огню. Обученные своими старшими соплеменниками, этим танцем они заслуживают немалое уважение и восхищение. Но есть что–то печальное и тревожное в этих мальчиках: они неспособны обрести покой. Возжигаемый ими внешний огонь не в состоянии сплавить воплощаемые противоположности. И есть огромная разница между андрогинным богом Элефанты, преодолевшим собственную мужественность и мальчиками–андрогинами на Чандни Чоук, отринувшими ее.
Я часто оказывался в потоке этих процессий, шествующих сквозь сказочную ночь, источающих ароматы таинственные и смертельно опасные. Увлекаемый течением, я начинал забывать о том, кто я и куда иду. В действительности, я начинал сомневаться и в том, сумею ли когда–нибудь возвратиться в свой край.
Прогулки по этим улицам — как проникновение в сон. Движущиеся сонмы повозок, трамваев и велосипедистов, кажется, существуют только в виде призрачных теней, ведь между тысячными потоками транспорта никогда не случается столкновений. Внезапным поворотом велосипедистам и рикшам удается разминуться, и всё остается безмолвным, как в сновидении. Порой я гадал, а реальна ли сцена передо мной, или это всего лишь отражение жизни какой–то иной планеты. Мне случалось испытывать почти непреодолимое желание броситься в гущу потока — я был уверен, что останусь невредим, а машины пройдут сквозь меня.
Нищета Индии так же фантастична: очевидная отчаянная бедность Чандни Чоук или железнодорожного вокзала Старого Дели кажутся почти нереальными. Городам средневековой Европы подобные сцены могли быть не чужды в годы чумных моров, но сегодня в мире нет ничего подобного индийской бедноте. Повсюду на улицах нищие, больные и умирающие люди вливаются в движение; нельзя даже вообразить этих зрелищ, каждодневных для Старого Дели. Совершенно раздетые мужчины и женщины лежат на тротуарах, заедаемые мухами и муравьями, священники и богатые купцы проезжают мимо в элегантных автомобилях. Смерть и разруха повсюду очевидны, ничем не скрываемы. Изувеченные сифилисом или проказой бредут вдоль улиц, ступая по разливам собственной мочи, кровоточа открытыми ранами. Иные из них стали бесформенными чудовищами, без лиц, рук, иногда и без ног. Несколько дней подряд я видел завернутую в лохмотья женщину, что ползала по тротуару, ночуя на улице недалеко от моего дома: она разговаривала сама с собой, швырялась оскорблениями и дралась с собственными видениями — и каждый день становилась еще чуть мертвее. В другом закутке Старого Дели, на траве перед Красным Фортом, я видел валявшегося на спине негра — совершенно голого, с торчащим членом, облепленного мухами и пауками. И тут же рядом, рукой подать, кружились и плясали детишки.
В ночное время индийская нищета достигает пределов. Мужчины и женщины, утерявшие человеческий облик, собираются в кучи на камнях тротуаров, усевшись на собственных нечистотах, кормятся мертвой плотью. Зимой многие здесь замерзают насмерть. Так живут все крупные города Индии, и хуже всего, намного хуже — Калькутта.
Но рядовой хинду к этой нищете просто безразличен. Он не станет никому помогать, да никто всерьез и не станет просить его о помощи. Нищие здесь просят милостыню механически, и никогда не благодарят. Уже в этом видно философское осмысление нищеты, отделяющее хинду от всех прочих: здесь именно нищий оказывает услугу, когда просит о чем–то — этим он предоставляет дающему возможность исправить судьбу. И всё же, в глубине души хинду сомневается в уместности спасения тех, кто умирает на улицах. Дело не в том, что он не питает любви к этим людям. Он попросту не уверен, нужна ли умирающему помощь и
