сумела уйти, и прах её лежит, неприбранный, в каком-нибудь поросшем полынью распадке? Досталась ли она, беззащитная, на поживу зверям, или на потеху лихим людям, сожгла ли её болезнь, убили роды? Увидел ли свет младенец, и кем он был — сыном, дочерью? Да хоть бы и дочь — и та стала бы утехой к старости, которая стала вдруг казаться лорду не такой уж далёкой и несбыточной.
Подошла пора пожалеть о трусости, о давнем решении, что лишило Грегори возможности увидеть своё продолжение. Не узнал бы ни о чём тесть-гордец, и содержание ребёнка в каком-нибудь удалённом местечке среди умеющих держать язык за зубами людей обошлось бы не так уж и накладно. Бастард, эка невидаль! И жене, вздумай та выразить обиду, указал Грегори бы на место. А что теперь? Жена уже не подарит дитя, раз не сумела сделать этого в молодости, другой он не хочет, привыкнув за годы брака, ни одна из внебрачных связей не завершилась отцовством, ведь ему о том непременно бы сказали. Вот и выходит, как ни поверни, — глупость он сотворил, когда Дейрдре пришла к нему. Зачем отказал в пустяшной просьбе? Сохранил спокойствие и деньги, а сына или дочь — потерял!
2
В горах уже лежал снег, но землями ниже угрюмых вершин ещё владела осень. По неделям было тепло и сухо, воздух прозрачен и свеж, леса радуют глаз праздничным разноцветьем: где-то горделиво красуются вечнозелёные великаны, иные деревья не утратили ещё летней зелени, а другие поспели сменить её на багровые, охряные и золотые уборы. И дороги хороши: не размыты дождями; подковы выстукивают незатейливый мотив, и ехать веселей не под набрякшим тучами небом, а под косыми лучами, что пробиваются сквозь узорный рисунок листвяного шатра.
Лорд Грегори с супругой и челядью возвращался в свои владения из гостей, с празднования крестин. Принимали славно, торжество удалось, и даже мать, для которой годы, состарившие сына, также не прошли бесследно, превратив в совсем уж ветхую старуху, но по-прежнему властную, почти не брюзжала в пути. Верхом она давно уже не ездила, опасаясь рассыпаться, но возок катил ровно. Рядом сидела невестка и досаждала пустой болтовнёй, мало заботясь о том, что свекровь не поддерживает беседу даже пустыми замечаниями. Замок был совсем уже близок, и к закату предвкушали сытную трапезу, посиделки у очага и сон в своих постелях. Вот уже совсем, было, и добрались… Движение кавалькады остановил негромкий оклик.
Странно, как не заметили его прежде, ведь не все же были погружены в мечты о скором отдыхе, не все смотрели только вперёд, на дорогу, выглядывая, когда появится замок. Сам лорд готов был поклясться, что, не далее как пару мгновений назад смотрел в ту сторону, и там, где только что было пусто, теперь оседлал широкий сук — и даже листва не шелохнулась, не потревоженная! — диковинного облика юноша.
Наперекор предзакатной, осенней уже совсем прохладе, юноша был бос и полуодет, а может, полураздет. Штаны по колено да пёстрая безрукавка — вот и весь наряд. До плеч неровный ворох кудрей — точно бы не глядя, ножом отмахнули мешавшие пряди — такой отчаянной рыжины, что кажется почти алой, и отчётливые штрихи лучей зажигаются в них кровавыми каплями. И кроваво горят плоды боярышника, и светится кленовое узорочье в небрежно сдвинутом набекрень венке.
Незнакомый вовсе паренёк. Откуда взялся? С трудом верилось, что родился в какой-то из нищих хибар. И почему-то нехорошо так, словно бы с проворотом, кольнуло сердце. Лорд не мог знать всех, живших в его владениях. Но этого бы запомнил непременно, даже единожды, в толпе, виденного. Такие не забываются, так уж сложилось. Легко забываются посредственные, ни то ни сё, лица. Сразу и прочно западают в память крайности: красота и уродство. А парень был на редкость красив. Той бедовой, дурманной красотой, что не израстает, но лишь мужает с годами, что становится причиной ненависти и любви, доводящей до греха и преступления вернее ненависти.
Нет, не в нищей хибаре порадовалась такому подарку огрубевшая от работы мать. Не выходят из хибар не приученными гнуть спину и склонять голову, а с диковатой, но безотчётно благородной естественностью в каждом движении и неподвижности. И уж, конечно, из хибар не смотрят так на лорда своего и господина.
А глаза — зелёные. «Волчьи», — подумалось вдруг лорду, и зазнобило вдруг, и холода такого, холода нечаянного страха, он не ощутил бы, встреться ему, безоружному и без сопровождения, в самом деле волк.
А юноша улыбнулся, жестокой не по годам улыбкой:
— Ну вот, наконец, и свиделись. Рад ли ты нашей встрече… отец?
Всё в Грегори перевернулось и опрокинулось, точно в бешеной скачке не удержался в седле. Так, что скрипнула кожа толстых перчаток, сжал поводья, точно бы уже упал под готовые перемолоть его копыта.
И ни секунды сомнения, даже мысли о том, что слова эти — ложь, что назвавшийся сыном — самозванец. Сын! Сын его и… Дейрдре! Где скитался все эти годы? И сколько минуло их с той поры? Пятнадцать? четырнадцать? И где сама Дейрдре? Но слова не идут. Грегори хватил горстью ворот, дёрнул, отводя от горла.
Только всё отчётливей проступает в тонко выписанных чертах жестокое, звериное, чего не бывало и у негодяя-отца, не говоря уж о робкой нежной матери. Перегнулся на ветви, так, как человек и не удержался бы… Полно, да и человек ли он вовсе?! Или мстительный дух?
— Что же ты… отец? — Парень говорил ласково, ни дать ни взять и впрямь почтительный сын после долгой разлуки. — Как будто побледнел… Вижу, и не рад мне вовсе. Жаль. А я с первых лет мечтал увидеть тебя… — и голос всё тише, мягче, и улыбка на красивом лице — почти мечтательная. — Обнять… крепко. Всё думал, как это будет…
Тут дёрнулись запряжённые в повозку лошади, хоть никто их не понукал. Старая леди вздрогнула, невестка прикусила язык.
Юноша посмотрел в их сторону, и улыбка сделалась ещё ласковей, только взгляд колючий, как терновник.
— А, любезная моя бабушка… — Необъяснимым образом он умудрился поклониться, изящным жестом прижав ладонь к груди. — Что же вы, не покидайте нас так скоро. Моей любви хватит на всех. И на вас, почтенная мачеха. Надеюсь, хорошо вам жилось в гостеприимном замке моей матери?
Старуху словно бы удар хватил. Смотрела на впервые встреченного, а видела сына, таким, каким он ушёл когда-то из дому, только ещё дерзей и злее, ещё пригожей, и от
