повенчали. А там сейчас в город! Забрили и в солдаты: за окаянство в храме. Вот я к вашим милостям и попал. А то бы и теперь на деревне был.
— Зачем же тебя барыня венчала, коли думала сдать в солдаты? — спросил Иван Гурьев.
— А кто ж её знает. Может думала — в церкви смирюсь. А как вышел грех — ну куда ж меня девать. Да самое-то её страх взял. Я всё обещал всех во двору топором порубить.
— Ишь ведь ты какой...
— Я смолоду страсть был! А теперь ничего. Уходился. Да и Марья-то померла уж.
— Ну, а жена жива ещё?..
— Что ей делается. Живёт, кривой чёрт, и теперь у барыни. Злится, сказывали мне наши, когда солдаткой её обзовут.
Офицеры долго смеялись рассказу денщика.
— Ловко! Только, братец, это не самокрутка! — решил Хрущёв. — Тебя тут самого скрутили. А при самокрутке сам жених либо невеста крутит на свой лад без благословенья родительского.
— Всё можно назвать самокруткой, — заметил Семён Гурьев. — Бывает, старики женятся силком на девицах. Вот теперь наши вельможи скороспелые — Орловы, тоже о самокрутке подумывают...
— Да и это тоже враньё одно!.. — рассмеялся Хрущёв. — Одно истинно: спать пора!
XV
Три брата Гурьевы, двое — гвардейские офицеры измайловского полка, а третий армейского, стоявшего около Москвы — были очень богатые дворяне, очень известные в обеих столицах; старший Гурьев за последнее время был прикомандирован к гвардии и жил тоже в Петербурге. В гвардии их любили за хлебосольство и весёлый нрав, но только подшучивали над ними, что они подражают во всём трём братьям Орловым, первым богатырям и молодцам Питера. Действительно, было что-то общее между тремя Орловыми и тремя Гурьевыми. Старший, Семён, был такой: же ловкий и красивый, как Григорий Орлов. Второй, Александр, был такой же молодец на вид, огромного роста, и такой же весельчак, как второй Орлов, Алексей. Кроткий и молчаливый Иван Гурьев почти тоже походил на третьего Орлова. Феодор был тихий, скромный, степенный и походил на братьев только тем, что был падок до прекрасного пола, но при этом его победы не происходили в обществе, а в среде более скромной. Иван Гурьев был ещё очень молод, и так же как Феодор Орлов — во всём старался подражать братьям, которых обожал, и считал себя счастливым исполнять все их приказания и прихоти.
Гурьевы жили в Петербурге; так же как и Орловы широко и размашисто; тратили много денег, устраивали всякие кутежи, играли сильно в карты, но не проигрывали, как Орловы, а при постоянном счастье, выигрывали крупные суммы, и только благодаря этому не разорились вполне за несколько лет службы.
Когда в апреле, после Святой недели, прошёл уже в Петербурге слух, что в гвардии затевается что-то и у братьев Орловых, как у главных коноводов, собирается кружок офицеров из всех полков, то и Гурьевы, представленные товарищем Ласунским, появились на вечеринках богатырей. Скоро братья Гурьевы были довольно близкие люди братьям Орловым. Сначала Гурьевы вместе с другими офицерами принимали живое участие во всём. Сорили деньгами среди солдат своего полка, сносились с княгиней Дашковой чрез своего товарища и её приятеля, Ласунского, бывали и на вечерах у Григория Орлова.
Наконец, также как и братья Орловы, в свой черёд и братья Гурьевы, — придирались к немцам, ссорились и дрались, где можно, с офицерами Голштинского войска и не упускали малейшего случая заявить себя "Елизаветинцами", т. е. приверженцами старого порядка, а не нового, врагами немецкой партии, имевшей теперь перевес.
Но в мае месяце произошёл разрыв между Орловыми и Гурьевыми.
Григорий и Алексей Орловы становились слишком самовластны. Они уже как бы чувствовали твёрдую почву под ногами, понимали и сознавали, что дело ими начатое, дело их рук, становится делом всей гвардии, потом всего Петербурга, стало быть, делом всей России. План их креп, а круг согласников разрастался с каждым днём. Уже сенаторы и генералы и разные сановники давали своё согласие на переворот, и иногда появлялись на Орловской квартире, на Морской, у Полицейского моста. Сношения старшего Орлова с императрицей, возможность видеть её ежедневно и принимать от неё тайные приказания для передачи главным деятелям — ставили его братьев в нравственное положение начальников. Вдобавок Орловы действовали смелее всех. Где нужно было дерзко выставить себя и рисковать — они были первые.
— Вы ставите на карту вотчины, — говорил Григорий офицерам, — а мы и головы.
И это было правда.
Это превосходство братьев Орловых над прочими офицерами гвардии, вытекавшее из их характера, из их положения людей близких к императрице, из всей их обстановки — стало не по сердцу честолюбивому, самовластному и энергичному Семёну Гурьеву. Он не мог нигде, ни в чём играть второй роли, а его положение капитана ингерманландского полка, т. е. армейца — ставило его ещё ниже.
Явившись впервые в квартиру Григорья Орлова, он уж решил наперёд, что возьмёт, так сказать, командование над всеми офицерами и над всем делом. Увидя энергичных и неподатливых соперников в лице Орловых во всяком вопросе, увидя, что они вершат всё, а им повинуются все остальные — Семён Гурьев пошёл, было на уступку. Его самолюбие удовлетворилось бы, если б он мог хотя бы только поделить власть и значение Григория Орлова.
Ингерманландец пожелал был представленным государыне. Повода для этого не было. Ему мягко отказали! Тот же Григорий Орлов добродушно объяснил армейцу, что его родной брат, семёновец Феодор, не имел чести быть лично известен царице. Этой обиды было достаточно. Семён Гурьев, а за ним и его два брата — стали понемногу удаляться от кружка Орловых.
Вскоре второй брат, Александр, уже явно и громко говорил в полку, что пора бы обратить внимание на сходбища в квартире цалмейстера на Морской.
Но все офицеры полка стали коситься на него, как на изменника. Поневоле, братья Гурьевы должны были замолчать и остаться верными всему тому, что уже знали; но удалившись, они уже не могли знать, насколько успешно идёт дело Орловых. Недовольный Семён Гурьев объяснял братьям, что толку не будет и окончится всё бедой.
— Обождём. Не ныне — завтра, всё откроется и их всех перехватают. И мы же пойдём глядеть, как Григорью с Алёхой достанется...
Пришло 28 июня. На заре майор Ласунский поднимал солдат... Что-то творилось в казармах. Чуялось что-то необычайное.
Умный Семён Гурьев приглядывался, но догадаться и понять не
