комнаты. У меня за спиной щелкнула дверная ручка, и я оглянулся. Из полуоткрытых дверей, из бархатного уютного сумрака соседней комнаты вышла полусонная Ажай. Она сонно застегивала пуговицы халата. Одна его пола на мгновение отошла в сторону, и я увидел голую девичью ногу. Ажай приблизилась, улыбаясь своей яркой, праздничной улыбкой, сказала по-русски: «Здравствуй, Ансар», – и прошла налево, в направлении кухни. Хотелось поговорить с ней, разглядеть ее лицо. Сбоку мне были видны ее волнистые каштановые волосы до плеч, бледный овал щеки и белые икры, мелькающие под пологом байкового халата. Она на ходу перевязывала его поясом. Я позволил себе подумать о сонной теплоте ее кожи.
– Вот он! – раздался торжествующий голос. Улыбающийся Габиб с отцом шли ко мне. Отца его, Омая, я знал в лицо.
– Да-а-а! Узнаю покойного Ансара… Тот, правда, покрупнее был. Наши с вами тухумы, сынок, считаются благородными… Почему я об этом заговорил? Вот уже полгода, как к нам приходят анонимные письма с угрозами и грязной клеветой. Посылают то машины «скорой помощи», то милицейские… На лицо Омая набежала тень, он поморщился и взялся рукой за сердце. – Габиб, иди пока почитай письмо! – Омай проводил взглядом сына до дверей.
– Так уж случилось, дорогой Ансар, что у меня, кроме Габиба и Ажай, больше нет детей. Ты, наверное, знаешь Ажай, она каждое лето бывает в ауле. У Габиба нет братьев, он, как видишь, у меня один. Я тебе вот о чем хочу сказать. – Омай многозначительно поднял палец и вздохнул. – В этом подлом городе я за свою долгую жизнь научился многим вещам. Я набрался опыта, но большей частью – горького. И понял, пожалуй, самое главное: человек должен знать, что он не один. Что у него есть отец, дяди, братья, двоюродные братья – мощный тухум… О друзьях я сейчас не говорю, это другое. В общем, человек должен знать, что за него есть кому ответить, что за него, в случае чего, отомстят. Может, ты поймешь меня, а может – нет, но я скажу: мой сын занимается всякими делами, я ему не могу этого запретить. Я ему, сынок, все дал, он ни в чем не нуждается. Но он уже самостоятельный мужчина и должен искать свой путь. Чтобы не утомлять тебя, Ансар, я хочу сказать, что мы, Талатиевы, и вы, Авчиевы, не должны пренебрегать друг другом. Пока Омай произносил все это, у него, видимо, опять кольнуло сердце, и он, закрыв глаза, откинулся на спинку дивана.
– Вам плохо, дядя Омай?
– Сердце пошаливает. Я хотел сказать, что твой отец, Махач, очень неправильно поступает, не считаясь с родственниками, особенно с материнской стороны. Помяни мое слово, он будет об этом жалеть! Но в любом случае передай ему салам, и пусть не водится с этой красной лисой, Калла-Гусейном.
Пришел Габиб. В руке он сжимал скомканный клочок бумаги – очевидно, письмо. Омай выглядел утомленным. Он ушел спать, пожелав нам спокойной ночи.
– Пойдем, посидим на кухне.
– Габиб, я есть не хочу. Да и поздно уже.
– Пошли чаю попьем.
Кухня у них тоже просторная. Пол у плиты выложен голубым кафелем. На кухне никого не было, но стол накрыт, словно к обеду. Габиб глотнул коньяку, налил себе в фужер минеральной воды «Рычал-Су» и присел на подоконник.
– Габиб, я хотел спросить: вот ты сейчас задумал какие-то дела…
– Да! И что?
– Я так понимаю, что в них и мне придется принимать участие… – Извини, Ансар, но вот это тебе делать совсем необязательно. Это всецело зависит от твоего желания. У меня к тебе на этот счет нет никаких претензий, и давай не будем больше к этому возвращаться. Идет?
– Хорошо.
Габиб подошел к столу и налил коньяк.
– Ансар, я хочу сказать тост. Когда в твой дом приходит новый человек, он приносит счастье или несчастье, покой или беспокойство. Я хочу, Ансар, чтобы твой приход в наш дом был счастливым.
– Амин я Аллах!
Глава девятая
Тетю Залму нашли мертвой чабаны Турчидага. Они нашли ее на берегу какой-то горной речушки – у заводи, близ водопада. Над трупом кружили грифы. Рот был забит речным илом, а глаза выпиты вороньем. На похороны пришли жители окрестных сел и даргинцы с Цудахара. Даргинцы часто укоряют лакцев за то, что те пренебрегают верой отцов.
После похорон мулла монотонно прочитал молитву над свежей могилой. Потом он объяснил нам смысл некоторых похоронных молитв и обрядов. Мулла говорил, что Аллах еще раз доказал власть смерти над человеком. – Смерть, ныне вновь явленная нам, должна укрепить в нас веру в ахират. Это вера в загробную жизнь, – говорил мулла. – Мусульмане не имеют права горевать в одиночку. Хотя горе утраты, особенно близкого человека, – чувство интимное, личное, мусульманин должен проявлять выдержку и не избегать людей… Я понимаю, – продолжал мулла, – многим хочется уединиться, выплакаться в темном уголке своего одиночества, но шариат запрещает это. Здесь проявляется еще один глубинный смысл нашей веры. Бремя смерти надо разделять всем вместе, всенародно, дабы знали люди, что она неминуема. Дабы знали все, что никто не вечен. Никто ничего не заберет с собой. Тот, кто хитрит, пытаясь заработать больше благ и славы, обманывает в первую очередь самого себя. Все мы лишь временно находимся на этой бренной земле. Вот место, куда мы придем на вечный покой. От этого никто не уйдет. Вот место, где мы все равны. Вот место нашего ахирата, откуда предстанем перед Великим Аллахом. Уважайте это место. Здесь каждому из нас уготовано два метра земли.
Мула говорил жестко, лающим железным тоном ожесточенного человека. Речь была обрывистой и скачкообразной. Видно было, что он прожил нелегкую жизнь и одержим тревогой за будущее своего народа. Когда мулла кончил говорить, зарезали жертвенного барана. На поминальной трапезе все мужчины сидели в шапках. Старики, в высоких каракулевых папахах, располагались отдельно. Словно вожди побежденного злым и безжалостным недругом племени, они отрешенно молчали во время еды. Семь дней, утром и вечером, мужчины аула ходили на молитву к могиле Залму. После утренней молитвы я спешил к водопаду. Окунувшись в студеную воду, выходил на берег, отжимался на кулаках и отрабатывал удары. Я отрабатывал удары по незримым врагам.
На десятые сутки после похорон Залму тете Асли стало плохо. Нам пришлось срочно везти ее в город на операцию. Сразу после операции тетя Асли лежала в реанимационном отделении, не приходя в себя. Когда очнулась, первым произнесла мое имя; об этом мне сказала Мариям. Пройдя в палату, я сел у койки
