— Как твой разговор с дядюшкой Бринном? — поинтересовалась я.
— Ну, — улыбнулся Генрих. — Теперь я не работаю с олеумом. Дядюшка устроил меня начальником отдела по связям с общественностью в своем банке. Видишь, как Виктору Готти повезло с родственниками!
— Поздравляю! Великое это дело, богатая и добрая родня, — с искренней радостью сказала я и тотчас же задумчиво спросила: — А что надо будет делать?
Генрих рассмеялся. Он нравился мне таким: спокойным, умиротворенным, расслабленным. Я вдруг подумала, что по моему лицу понятно, что мне нравится смотреть на Генриха — что, если он это увидит и поймет?
Допустим, поймет. Ну и что? Мы тут с ним не для того, чтобы крутить романы и играть в отношения.
Я слишком долго и старательно собирала себя по частям, чтобы все снова разлетелось на осколки.
— Заказные статьи в прессе, — ответил он. — Просветительские лекции. Многие не хотят нести деньги в банк, боятся, что он возьмет и лопнет. И все прочее в том же духе. Знаешь, что здесь самое главное?
— Доступ к именам и счетам на них, — сказала я, и Генрих в очередной раз посмотрел на меня с искренним уважением.
— Ты просто умница, — похвалил он. — Знаешь, сегодня я наблюдал за тобой и даже удивился, как можно настолько хорошо играть пустышку.
— Это было до того, как я пролила вино на Эбернати или после? — уточнила я. Генрих пожал плечами.
— А, так ты и вино пролила? — улыбнулся он. Я кивнула.
— Было дело. Он очень настойчиво хотел посмотреть на родимое пятно у меня с тыла и уже зазывал меня посмотреть какие-то ковры в малой гостиной. Надо было его остановить.
Генрих вопросительно поднял левую бровь.
— Даже узнавать не хочу, как вы до этого дошли. Ты прекрасно вошла в роль, Милли.
Он сказал это таким тоном, что пришла моя пора играть бровями. В его голосе отчетливо прозвучала… ревность?
Нет, ну это невозможно! Это даже нелепо. Генриху просто не к кому ревновать… да и вообще, зачем ему ревновать? Мы просто партнеры по опасному приключению, потому что…
Я окончательно растерялась.
— Зато я узнала, что в Лакмере практикует некий доктор Кравен, пластический хирург, — сообщила я, решив поскорее сменить тему. — Этому Эбернати он восстановил лицо после взрыва, причем так, что ни малейшего следа не осталось. И завтра я пойду с ним знакомиться.
Взгляд Генриха снова изменился: теперь в нем пульсировало нетерпение и злость.
— Думаешь, это Ланге? — спросил он. Я пожала плечами.
— Ланге хирург. Который для забавы сшивал веки своим жертвам. Просто ради практики, — сказала я. — Да, это может быть он. Конечно, мы можем проверять ветеринаров, но лучше все-таки начать с человеческих докторов.
— Боюсь даже спрашивать, зачем тебе к нему, — усмешка Генриха сделалась нервной и кривой.
— Говорю же, родимое пятно в тылу. Это единственное, что можно предъявить пластическому хирургу.
— Вот как, — Генрих залпом выпил молоко, и я самым непринужденным тоном спросила:
— Что-то не так? Мне кажется, ты злишься.
Генрих вздохнул.
— Не знаю. Мне отчего-то не по себе. Очень сильно не по себе.
Значит, все-таки ревнует. Меня тоже мазнуло холодком по плечам. С другой стороны, чему тут удивляться? Генрих четыре года провел в заточении, я была первой женщиной, которую он увидел, но воспитание и благодарность за свое освобождение не позволяют ему идти в атаку и рубить сплеча.
Или же все дело просто в том, что я достаточно нравлюсь ему, чтобы ревновать, и недостаточно, чтобы что-то предлагать.
— Мне, честно говоря, тоже, — призналась я. — Что, если это и в самом деле Ланге? Что мы будем делать, Генрих?
Он ободряюще улыбнулся, поставил стакан и протянул мне руку.
— Иди сюда, Милли.
Мне сделалось одновременно жарко и холодно. Я поднялась и шагнула к нему, запоздало подумав, что в доме могут быть слуги, у которых наверняка ушки на макушке. Генрих взял меня за руку и посмотрел так, что я невольно почувствовала, как ноги делаются ватными.
— Я не позволю ему тебя обидеть, — произнес он, глядя мне в глаза. — Он не причинит тебе ни малейшего вреда. Обещаю.
— Я верю, — ответила я, не сводя с него взгляда. Мне нравилось смотреть на него — и сейчас Генрих это понимал.
«Ты ведь не разобьешь меня?» — хотелось мне спросить. Но я, конечно, не стала спрашивать.
В таком случае ответ немного предсказуем. И не имеет отношения к тому, что все-таки будет потом.
Просто мы все хотим казаться лучше, чем мы есть. И иногда даже сами верим в то, что говорим.
— А если это Ланге? — спросила я, понимая, что Генрих сейчас выпустит мою руку, и этот хрупкий момент единения рассыплется и растает. — Что тогда?
— Тогда я подаю знак марвинцам. Они забирают Ланге, а я иду забирать свою корону у дяди Олафа, — ответил Генрих и вдруг спросил: — Тебе страшно, Милли?
Я перевела взгляд за окно, где синела южная ночь, полная шелеста сверчков и запахов растений. Конечно, мне было страшно, но…
«Господи, я, кажется, влюбляюсь в него», — подумала я, и это было еще страшнее.
— Да, — кивнула я. — Мне просто никогда еще не приходилось идти в лапы маньяка, вот и дрожу немножко.
Генрих улыбнулся, поднялся с дивана и осторожно, будто боялся спугнуть, погладил меня по щеке. Кажется, во мне все окаменело. Кажется, я перестала дышать.
— Я не позволю тебя обидеть, помнишь? — негромко сказал Генрих и, словно давая отрезвляющую пощечину самому себе, добавил: — Пора спать. Завтра нам обоим рано вставать.
Я кивнула и, не чувствуя под собой пола, пошла к лестнице на второй этаж.
«Все это к лучшему, к лучшему, к лучшему», — твердил внутренний голос.
И я соглашалась с ним и не соглашалась.
Для визита к доктору Кравену я выбрала светлое платье очень скромного покроя. Никаких глубоких вырезов, никаких кружев, только умеренность и аккуратность. Я иду к врачу, а не на гульки.
Генрих, который с утра отправлялся на работу в банк, скользнул по мне оценивающим взглядом, и я увидела, что он одобрил мой выбор. Кажется, вот такая я, спокойная и скромная, никому не бросающая вызов, нравилась ему намного больше.
Я выругалась про себя. Какая мне, в конце концов, разница, что нравится Генриху, а что не нравится? Что мне до того?
— Красивое платье, — заметил Генрих. Я улыбнулась и тотчас же сделалась серьезнее.
— Иду на прием к тому, кто, возможно, окажется чудовищем, — сказала я. — Надо будет постараться не выдать себя, если что.
Генрих ободряюще погладил меня по плечам, и мне вдруг захотелось, чтобы он не убирал рук. Мне так было легче. Я так чувствовала себя живой. Настоящей.
