— Не пойму… Мы чью роспись собрались отмечать? По-моему, это вы сегодня расписались. Эй, Кира, ты что плачешь?!
— Угу… Это так трогательно! Ну, ты и… Клим! Я так за тебя счастлива… То есть за вас…
А если счастлива, то почему ревет? Протягиваю невестке салфетку, а сам кошусь на довольного, как слон, брата.
Похоже, я единственный, до кого так долго доходят его слова. Отец бросается к Сашке с объятиями. И даже Ника бормочет какие-то нескладные поздравления. А я все перевариваю полученную информацию.
— Ну, наконец, я буду нянчить внуков! — сияет улыбкой отец, похлопывая Сашку по спине.
— Ты даже детей не нянчил, — завожусь с пол-оборота. Тут же на мою ладонь ложится Таткина рука и с намеком сжимает. Да знаю я! Знаю… Не лучшее сейчас время для выяснения отношений, но мне так трудно сдержаться и не вспомнить отцу свои детские обиды.
— Меня нянчил, — вздыхает Ника. — По крайней мере, пытался. Даже косы сам заплетал. Кривы-ы-ые…
Киваю непонятно кому и зачем, и протягиваю руку брату. Поверить не могу, что этот оболтус скоро станет отцом. Я уж было решил, что они с Кирой чайлдфри. И, как оказалось, ошибся. Стискиваю ладонь. Трясу. Тянусь через весь стол к невестке. Та хохочет сквозь слезы и протягивает ко мне руки. Обнимаю и её, но так… едва касаясь, чтобы не навредить. Наверное, в этот момент Тата и уходит. По крайней мере, я не обнаруживаю ее за столом, когда возвращаюсь на свое место.
— Тата пришла расстроенная, — говорит мне отец. — Я пытался расспросить, что случилось, но она не кололась.
Молча отодвигаю стул и отправляюсь на поиски жены. Вот не зря она еще днем показалась мне чем-то странной!
Глава 11
Тата
Горе часто сравнивают с бетонной придавливающей к земле плитой. Но мое горе — это что-то совсем другое. Мое горе — вязкий молочный туман, в котором я бреду куда-то, и которым дышу, потому что больше дышать мне нечем. Кислорода нет. Он исчез, испарился. Вместо него в мои легкие проникает туман… и несется по венам, наполняя тело отравляющей нутро безнадегой.
Веселиться нет сил, хотя я очень рада за Киру с Сашкой… Ухожу, сама не зная, куда — в молочной дымке я ничего не вижу. Хлопает дверь. Упираюсь во что-то мягкое. Краем сознания понимаю, что передо мной — кровать. Ноги сами принесли меня в спальню Клима. Медленно опускаюсь на не расстеленную постель и накрываюсь с головой свисающим с края покрывалом. Нос утыкается в подушку. Делаю вдох, опасаясь, что ничего не почувствую, но, к счастью, вместе с неотступным туманом вдыхаю знакомый аромат мужа и чистого наглаженного до скрипа белья. А я терпеть не могу гладить…
Сгибаю колени и, почти касаясь их лбом, сворачиваюсь в клубок. Я знаю, что смерть неизбежна. Я знаю, что сделала все, чтобы ее отсрочить. Но я не могу… хоть убей, не могу не переживать, когда моих стараний оказывается недостаточно. Когда я проигрываю костлявой старухе с косой при самых высоких ставках…
Слез нет. И нет сил… Только жжет в глазах и за грудиной. Я зажмуриваюсь. Убеждаю себя, что завтра будет лучше. Да, наверное, будет! Но как пережить эту ночь?
— Эй! Тат… Все нормально?
Молчу. Кажется, начни я говорить — уже ничто меня не остановит.
— Ну, что такое? Иди ко мне…
Клим обходит кровать, забирается с другой стороны. Ложится высоко на подушки и подтягивает меня к себе на колени.
— Там гости, — пищу незнакомым голосом.
— Ничего. Не маленькие. Разберутся.
Качаю головой, но так же упрямо прячу лицо в ладонях. А он молчит. Видимо, просто не знает, что делать с женщиной в истерике. Вряд ли кто-то из его бывших их себе позволял.
— Я сейчас… сейчас немного отойду… И все опять станет нормально. Правда.
— Что станет? Когда станет? Ты можешь мне объяснить, что с тобой? Я не смогу тебе помочь, пока не узнаю, что случилось!
В голосе Клима проскальзывают нотки раздражения. Но даже в таком состоянии я понимаю, что злится он не на меня, а на собственную беспомощность. Я так хорошо его знаю, господи! Это даже как-то противоестественно. Заставляю себя подняться с его колен. Сажусь, поджав под себя ноги, и, обхватив предплечья руками, шепчу:
— Я потеряла пациента. Маленького красивого мальчика… Я его потеряла.
— О, черт… Тата… Иди ко мне!
Не хочу, чтобы он меня жалел. Хотя… кому я вру? Хочу! Очень даже… побыть, для разнообразия, слабой.
— Нет, ты не думай. Я в порядке…
— Да я уж вижу, в каком ты порядке!
Будто не слыша его, продолжаю:
— Сейчас, только отойду… Мне нужно немного времени, и все будет хорошо. Сашка с Кирой торт принесли… я порежу!
— Сядь! — рявкает Клим и, в противовес собственным интонациям, необычно нежно, в который раз за этот вечер, вновь обхватывает меня за плечи. Поднимаю ресницы, ловлю его взгляд и тут же отвожу глаза. Туман вокруг такой плотный, что никто не увидит моей слабости. Да, никто не увидит… С ресниц срывается одна крупная капля. Стряхиваю ее пальцами. Клим сглатывает. Наверное, никто из его бывших при нем не ревел. Он выглядит таким потерянным, что невольно я начинаю смеяться. Понимаю, как дико это выглядит со стороны. Я же реву белугой. Реву и смеюсь… Безумное зрелище. И вот тогда, очевидно, чтобы это все прекратить, или… я не знаю, по какой-то другой, одному Климу известной причине, он меня и целует. Впервые целует по-настоящему. Голодно. Жадно. Не оставляя мне вариантов и путей для отступления. Врывается в рот языком, прикусывает губы, бесцеремонно сжимает в чашах рук мои ягодицы. И тут мне бы порадоваться, что, благодаря занятиям спортом, я нахожусь в отличной форме, но… Господи, в голове — ни одной связной мысли! В ней абсолютно пусто. Лишь гулким эхом сердечный ритм. Тук… Тук-тук… И его: «Господи, какая ты вкусная»…
На кончиках пальцев зарождается дрожь и, подпитываясь моими эмоциями, распространяется по всему телу. Комкаю в руках его рубашку. Рывком вытаскиваю из-за пояса. Проникаю ладонями под ткань и веду по животу вверх, по крепкой груди, зарываюсь в густую поросль волос, дёргаю пуговицы… Я не помню о том, что планировала держаться подальше от Клима, пока он мной по-настоящему не заинтересуется, я даже себя не помню. Я утверждаю жизнь…
— Тихо, Татка, тихо, глупая, тормози…
— Не могу! Я хочу тебя, пожалуйста, Клим…
Отрываюсь от него ненадолго. Судорожно сжимающимися пальцами тяну вверх довольно приличное домашнее платье. Совершенно определённо, оно намного лучше пижамы со Спанч Бобом. Откидываю его прочь и застываю напротив Клима, практически полностью голая. На мне остаются лишь трусики — простые трикотажные, с кружевными вставками по бокам, и стыдливо скрещенные на груди руки. Я ужасно взволнована. Меня рвет от эмоций. Мне нужно выплеснуть их из себя, иначе… они сожрут меня и не подавятся. Во мне столько боли, что ей нужен выход. Сейчас… или никогда. Распрямляю ссутулившиеся плечи и, глядя в его серые, будто затянутое снежными тучами небо, глаза, медленно-медленно отвожу руки. Кадык на мощной шее Клима дергается. Опускается вверх-вниз. Дыхание сбивается. Наши взгляды, кажется, навеки спаяны. Я, как в зеркале, вижу собственное отражение в его глазах. Он раздумывает, кажется, целую вечность, прежде чем опустить мне руки на бедра. Замирает так ненадолго, ведет большими пальцами по швам на трусиках, вверх и выше, и, когда мое дыхание замирает, взвешивает в ладонях грудь. Дрожь в моем теле усиливается настолько, что у меня начинают стучать зубы. Кожа покрывается миллионом мурашек, как при ознобе. Кажется, сумей я выдохнуть — с губ сорвется облачко пара. Я никогда не чувствовала ничего подобного. Эти холод и жар… Непонятный симбиоз чувств и желаний.
