ПРИЛОЖЕНИЕ К ПРОТОКОЛУ
В конце ноября прошлого года я получил от господина аудитора Павла Еркинга сообщение о том, что господин Густав Аниас Хорн оставил у него на хранение завещание, согласно которому мы оба, господин Еркинг и я, предположительно назначаемся исполнителями завещания. Еркинг просил меня дать ему знать, не возражаю ли я против такого назначения. — Поскольку у меня не было намерения отказаться от долга, налагаемого на меня дружбой, я ответил господину Еркингу не сразу, но решил, что при ближайшей возможности навещу своего друга Хорна; сообщение господина аудитора меня встревожило; тем не менее прошло примерно дней десять, прежде чем я выполнил то, что намеревался сделать. Восьмого декабря я подъехал к дому своего друга{475}. Входная дверь была заперта. Дверь в конюшню, обычного вида, двустворчатая, оказалась взломанной; разбитые доски, еще висящие на петлях, раскачивались на ветру. Я вошел внутрь. Глазам моим предстало неожиданное и мучительное зрелище. Посреди помещения лежал на палу мой друг Хорн, лицом вниз. С проломленным черепом. Железная штанга, которой был нанесен удар, валялась рядом. Рана была сталь глубокой, а удар сталь мощным, что кости раскололись на мелкие куски и наружу бесформенно выступил мозг. Смерть, вероятно, наступила мгновенно. Вытекшая кровь свернулась и отчасти высохла. На обнаженных частях тела — лице и кистях рук — уже проступили следы начавшегося гниения. Чуть подальше, на соломе, лежал черный пудель моего друга — тоже мертвый. Я не обнаружил на теле пса никаких ран и склоняюсь к мысли, что он умер от паралича сердца. Уже с первого взгляда я убедился в том, что преступление произошло десять или даже четырнадцать дней назад. Я вспомнил о лошади и поспешил в бокс, вообразив, что она умирает от голода или жажды. Я нашел ее мертвой. Сперва я предположил, что кобыла действительно околела таким мучительным образам; но вскоре выяснилось, что ее сразил выстрел, произведенный с очень близкого расстояния, в лоб. Оружие, правда, не нашлось. Его и потом не нашли. — Я сразу понял, что должен сообщить о случившемся в полицию и вызвать врача. Но прежде чем этим заняться, прошел в дом — через кладовку, где хранилось сено. Здесь ни одна дверь не была заперта. В рабочем кабинете моего друга царил полный хаос. Ящики письменного стала были выдвинуты и не задвинуты обратно, постель — перерыта и не приведена в порядок. Однако сами бумаги — музыкальные композиции и дневниковые записи{476} — казались нетронутыми. Позже выяснилось, что пропали все банковские документы и, видимо, наличные деньги — которые, как можно предположить, в некотором количестве хранились в доме. Прежде чем выполнить свой долг по отношению к государственным инстанциям, я поехал к господину аудитору Еркингу в Гету, узнал от него содержание завещания и попросил его сопроводить меня в дом моего погибшего друга, чтобы сразу же, пусть поверхностно, разобраться с его архивом. Господин старший вахмистр Оаку и господин доктор Грин-Энгель, которых я тотчас известил о случившемся, поехали с нами. Я хотел, чтобы тело убитого как можно скорее было выдано нам для погребения. Господин доктор Грин-Энгель поддержал мое желание, и господин полицмейстер из Мариахафена тоже оказал уважение умершему, удовлетворившись — для дальнейших расследований — описанием и фотографией трупа. Относительно причины смерти никаких сомнений не возникало, и потому одноразового осмотра тела оказалось вполне достаточно.
Только на следующий день мне представилась возможность поговорить с господином пастором Бюдером. Я сказал ему, что мой друг умер не как христианин, но что прежде он иногда делился со мной определенными пожеланиями, касающимися его похорон, а теперь выразил эти пожелания и в своем завещании. Я просил связаться по телеграфу с господином министром церковных дел, чтобы тот разрешил использовать для захоронения указанный в завещании участок принадлежавшей покойному земли. Через четыре дня, 13 декабря, то есть в День всех святых по старому стилю, похороны наконец состоялись{477}. Как известно, в тот день слегка подморозило, и потому несколько нанятых рабочих смогли — без неэстетичных побочных явлений — опустить в шахту тело Густава Аниаса Хорна, уже раздувшуюся тушу кобылы и труп собаки. Я сам спустился на дно шахты и убедился в том, что мертвые тела бережно укрыты смыкающимися полотнищами новой парусины. Остальную работу предстояло выполнить каменщикам и рабочим каменоломни. Господин аудитор Еркинг и я по очереди наблюдали за работой, чтобы она сперва выполнялась с должной осторожностью, а после — на все потребовалось девять или десять дней — по-настоящему добросовестно. Мы решили замуровать в искусственно-каменное покрытие склепа простую каменную плиту с именем покойного. Ведь хоть мы и не можем сейчас оценить значение творчества моего друга — преувеличивать его значимость я тоже не собираюсь, — я бы хотел, чтобы потомству не в чем было нас упрекнуть.
Расходы на все работы и материалы составили 2942 кроны. 350 крон мы потратили на закупку сена. 708 крон было переведено на счет Мариахафенской сберегательной и ссудной кассы — ее филиала в Ротне, — чтобы сено закупалось и позже, в ближайшие годы. Исполнители завещания сошлись во мнении, что оставшиеся после покойного музыкальные композиции и дневниковые записи, относительно которых в завещании никаких указаний нет, следует передать музею в Мариахафене{478}, чтобы они не пропали и были доступны для позднейшего исследования или использования. Тому же учреждению были переданы и папки с рисунками и чертежами, выполненными рукой Альфреда Тутайна, близкого друга покойного. Поскольку в завещании, как ни странно, это значительное собрание ни словам не упомянуто, мне представляется вероятным, что покойный не рассматривал его как свою собственность, то есть полагал, что упомянутые рисунки лишь находятся у него на хранении. Я готов поручиться, что в данном случае речь не идет о собственности, приобретенной за деньги. — Поэтому исполнители завещания воспротивились бы любым притязаниям общины Осебек на эти художественные произведения. — Мы известили издателя музыкальных композиций Хорна о смерти этого мастера и о содержании его завещания. Мы также известили главного наследника: общину Осебек. Наконец, мы выполнили и третий пункт завещания: посредством жребия сделали выбор между здоровыми младенцами, родившимися в ноябре месяце прошлого года в сельских общинах нашего острова. Из пяти возможных кандидатов жребий пал на Иоганнеса Оге Мадсена{479}. Для него были приобретены облигации на сумму 5200 крон. Чтобы покрыть общие судебные издержки, 3000 крон из основного капитала были переведены на специальный счет.
Явившийся под номером 3), господин пастор Бюдер, пояснил: 9 декабря меня, в моей церковной усадьбе в Сальтвике, посетил господин ветеринар Льен. Он рассказал мне, что его друг, композитор Г. А. Хорн, был найден убитым. Покойный, еще при жизни, будто бы высказывал желание, чтобы его похоронили на принадлежащей ему земле; и потому господин Льен просил меня получить по телеграфу согласие его превосходительства господина министра церковных дел, чтобы это погребение на земельном участке покойного могло состояться, — или чтобы я сам дал соответствующее разрешение. Поскольку такого рода постановления не входят в мои компетенции, я получил согласие господина министра. Господин ветеринар Льен не утаил от меня, что покойный композитор придерживался языческих взглядов. Но он умолчал, что похоронить должны также собаку и лошадь. Когда я в день похорон — правда, не в церковном одеянии — пришел на место погребения, чтобы воздать последние почести покойному, о значении творчества которого был наслышан, мне, вместе с немногими участниками церемонии, пришлось стать свидетелем весьма неприятного зрелища. Очевидно, решив сэкономить на стоимости гроба, покойника просто завернули в какое-то полотнище. Сперва в очень узкую и, как казалось, бездонную шахту опустили с помощью полиспаста тушу лошади; за ней последовала — тоже обвязанная веревкой, но все же снесенная вниз по лестнице двумя мужчинами — смертная оболочка композитора; и наконец, таким же манером, вниз было доставлено на руках тело мертвой собаки. Я с трудам сдержался, чтобы не выразить возмущение этой сценой, вызывавшей у меня ассоциации с живодерней. Лишь то обстоятельство, что меня сюда никто не звал и что речь шла, как мне сказали, о последней вале усопшего, удержало меня от принятия каких-то мер. На следующий день я убедился, что господину редактору Зелмеру, который тоже присутствовал на похоронах, хватило такта, чтобы в своем пространном некрологе умолчать перед общественностью о деталях этой варварской церемонии. Как бы то ни было, я считаю важным, чтобы испытываемые мною угрызения совести были отмечены в данном документе.
