давай так: или 100 рублей на комиссию (то есть 80 на руки после продажи), или же сразу 50. Выбрав 50 рублей, я был доволен как слон; тем дело и кончилось.
Но через пару месяцев последовало продолжение: вошел я на приемку окинуть взором то, что куплено за день, пока этого не сделали другие. В это время М. Е. отлучился поболтать с К. К и тем самым открыл доступ к свежим стопкам. Посмотрел я книги – ничего особенного, в основном собрания сочинений или же альбомы по искусству, которые тогда стоили наравне с хорошими антикварными книгами, но меня не занимали. Тут же рядом лежали квитанции и счета, куда я незамедлительно сунулся тоже, поскольку нос у меня был всегда длинный, но в те годы – особенно. Смотрю: квитанция на то, квитанция на сё, счет музея-заповедника А. С. Пушкина, в котором одна только позиция: «Манифест о создании Царскосельского лицея (1810, уникальное издание, отсутствует в ГБЛ). – 2250 руб.».
До того момента я вовсе не понимал, как в области антикварной книги могут зарабатываться деньги. То есть продать вдвое дороже – считалось удачей, но многие книжники все равно еще оперировали процентами (как К. К.). Однако М. Е. был человеком с полетом – он умудрялся от души умножать, особенно если видел хоть призрачную возможность осуществления задуманного, и исходил из своей главной мудрости, которую уже, кажется, в третий раз мы цитируем: «Лучше жалеть о содеянном, чем об утраченных возможностях».
Осмыслив этот счет, я остолбенел; одно хорошо, что хоть не расплакался. Входит М. Е. с чашкой чая: ты что такой кислый? Вот, говорю, и показываю на счет. Сказать, что М. Е. был недоволен – ничего не сказать; по его грозным бровям и налетевшей суровости мне стало даже не по себе…
Что бы в таких случаях сделал любой антиквар? Как бы он стал выкручиваться? Вариантов много, они известны тем, кто работал в антикварных магазинах: первый, что де деньги ты получил и был рад и это дела прошлые; второй, что де у нас с музеем свои дела, такие-претакие, и на самом деле все не так, как написано; третий – вообще иди гуляй отсюда, мальчик, работай над описаниями книг и нос свой держи на привязи…
А что сделал М. Е.? Привычным движением он полез в нагрудный карман своей вельветовой рубашки (у него было их несколько, и он их любил носить не только из‐за вечного холода в лавке, но и по причине сохранности наличных денег); достал пачку сиреневых купюр, сдвинул стопки книг в сторону, высвобождая место на столе, и стал считать: раз, два, три… Досчитав до тридцати, он убрал оставшееся назад, а отсчитанное вручил мне со словами: «Это будет справедливо». Так я получил впервые в жизни разом сумму, которую не мог представить у себя в руках, – 750 рублей. Через полгода-год это уже были девальвированные деньги, но тогда – самые что ни на есть всамделишные.
И конечно, я никогда не забывал этого благородного поступка. Все последующие годы, и пока я работал в «Акции», и впоследствии, у нас были очень теплые отношения. Кроме того, с января 1992 года меня повысили, назначив «старшим библиографом антикварно-букинистического отдела», то есть приняли на постоянную работу. Это было также в общем-то исключением, потому что если не считать первого набора сотрудников, когда в 1990 году учредители все-таки вынуждены были взять кого-то со стороны, в дальнейшем кадры черпались исключительно из многочисленных друзей, бывших сослуживцев, дальних родственников, родственников будущих… Эта кадровая политика имела свои недостатки, но таков уже был выбор учредителей, полное их право.
Несмотря на то что М. Е. был сперва холодным книжником, потом букинистом, а с середины 1990‐х и полновесным антикваром, он в наших глазах был не торговцем, а оставался прежде всего коллекционером, и коллекционером страстным. Уже в годы его холодной книжности он оставлял себе поэтические сборники, покупал очень дорогие в те годы новые издания поэтов Серебряного века, цена которых на рынке 1980‐х годов превышала прижизненные. Но общеизвестной его страстью был Гумилев: как трудно покупались его книги, мы знали и видели. В те годы даже «Колчан» или «Фарфоровый павильон», которые ныне уж совсем ширпотреб, считались книгами; что уж говорить о всяких регенсбургских и прочих его изданиях. Особенно тяжело всегда давались две первые книги – «Путь конквистадоров» и парижские «Романтические цветы». Ну и конечно, автографы… Гумилевские автографы были всегда редки, всегда находилось на них много охотников, но в те годы М. Е. мог платить больше остальных, хотя и это не гарантировало ему изобилия. Но все, кто мог, способствовали приращению его коллекции, в том числе и Лёва Турчинский, который не раз приводил к нему продавцов.
Главным событием жизни М. Е. стал рукописный «Африканский дневник» Гумилева, та его часть, которая была прежде куплена выдающимся коллекционером и профессором-геологом В. В. Бронгулеевым (1915–1994) у В. Г. Данилевского и затем опубликована. Я не помню точно, сколько именно было заплачено тогда наследникам Бронгулеева, учитывая, что обычный автограф Гумилева стоил в те годы не менее тысячи долларов, то есть цена была на порядок больше (мне кажется, то ли восемь, то ли семь тысяч). Но М. Е., который сам бесконечно всем давал деньги в долг (без всяких процентов) и в платежеспособности которого не было сомнений, смог собрать требуемую сумму и купить себе настоящее счастье коллекционера. Помню, как эта покупка праздновалась у него на Красных воротах.
Поэтическая увлекающаяся натура не дала М. Е. возможности сохранить коллекцию. Жизненные обстоятельства, с которыми он должен был не просто мириться, но и по возможности их преодолевать, в один момент стали для него причиной расставания с «Гумилевым». Как человек, собиравший в достаточно беспокойные годы, когда рынок был наводнен прекрасными и редкими книгами, он вряд ли думал, что его коллекция абсолютно невосполнима. Но он понимал и то, что «Африканского дневника» ему никогда больше не купить.
При этом, с одной стороны, он считал, что оказался в безвыходной жизненной ситуации и нужно смириться, с другой, у него в тот момент как раз появилась возможность пристроить коллекцию достаточно дорого и очень милым людям, с которыми он сдружился; ну и с третьей, не нашлось рядом ни одного разумного человека, который бы сказал ему честно: «Миша, ты вообще в своем уме?!!»
Итак, он продал Гумилева и разрешил свои насущные на тот момент дела. Господи, насколько же кажутся банальными эти нужды с высоты сегодняшнего дня; а уж особенно
