прогуливался под желтеющей сенью Фонтенбло с печатью такой меланхолии на лице, что герцог в конце концов почувствовал беспокойство и даже... укол ревности.
— Черт побери, шевалье! — заговорил он как-то утром, когда они вдвоем прогуливались вокруг пруда с карпами, воспользовавшись солнышком, весьма редким в этом октябре. — Кто бы мог подумать, что бедный де Сен-Форжа занимал такое место в твоем сердце! После его смерти ты стал унылее осеннего дождя.
— Монсеньор, как всегда, преувеличивает, — вздохнул де Лоррен. — Конечно, я любил славного мальчика, он был самым милым и покладистым из наших товарищей, но больше всего я сожалею об обстоятельствах, при которых он нас покинул, заплатив жизнью за сущие пустяки.
— Напрасно ты так говоришь. Что может быть естественнее, чем встать на защиту собственной чести?
— Спору нет, но он взялся защищать ее слишком поздно. Если бы он принял меры, какие должен был бы принять, когда мадам де Монтеспан привела к нам прекрасную Шарлотту в день открытия Зеркальной галереи, он был бы по-прежнему с нами.
— На какие меры ты намекаешь?
— Намекаю? Нет. Я должен был бы их потребовать решительно и категорически. А как иначе? Женщина, которая исчезла на несколько месяцев неизвестно с кем и куда, вдруг появляется с елейным выражением лица, невероятно похорошевшая, и рассказывает совершенно нелепую историю. И ее принимают с распростертыми объятиями, с ней беседуют, ее поздравляют. Сам король дарит ей свое расположение, а наш де Сен-Форжа, ни о чем не беспокоясь, мило улыбается и глупейшим образом присоединяется к тем, кто бурно аплодирует рогам, которые она ему наставила. На деле ее нужно было отправить на несколько месяцев... или лет в отдаленный монастырь, чтобы опомнилась и пришла в себя. В монастыре ее бы научили добропорядочному поведению!
— Ты забыл, что собой представляет это грубое чудовище де Лувуа! Судя по слухам, он совсем потерял голову. Говорят даже, что он до того разбушевался, что досталось его бедной идиотке супруге, и она тут же объявила войну новой фаворитке в охотничьем домике.
— Я ничего не забываю. Если бы де Сен-Форжа рассказал мне обо всем, я бы научил его, что нужно делать, и при необходимости помог.
— И что, по-твоему, нужно было делать?
— Повторяю: заточить в монастырь, а еще лучше разыграть похищение, которое отнесли бы на счет министра, и покончить с ней в каком-нибудь укромном местечке, где потом ее нетрудно было бы обнаружить. Можно было бы повторить историю со сторожем из замка Кланьи, только нашел бы он не замерзшую женщину, а окоченевший труп. Герцог невольно отшатнулся.
— Какой ужас! Я не знал, до какой степени ты дикарь.
— Я не дикарь, я трезвый практик. Это создание мало чего стоит, а де Сен-Форжа получил бы недурное наследство, и оно послужило бы ему утешением.
— Какое наследство? Когда он на ней женился, красота была ее единственным приданым, так что брак если и имел выгоду, то только для нее.
— Картина изменилась после трагической гибели мадам де Фонтенак. Молодая дама получила не только весьма солидное наследство, но еще и сокровище, о котором, во-первых, никто не знает, а во-вторых, даже вы, месье, могли бы мечтать.
— Что за глупости ты болтаешь!
— Я говорю истинную правду. Старый граф де Сен-Форжа, отец Адемара, в свое время побывал в Индии, и в это же время там находился и барон де Фонтенак, который на его глазах приобрел необыкновенные сокровища. Жена Адемара внушала ему, что у них в доме никто и никогда о сокровищах не слышал и что это не более чем легенда.
— Почему ты не веришь ей? И о каких сокровищах идет речь?
— О драгоценных камнях. Рубинах, изумрудах, сапфирах... Но главное — о большом желтом бриллианте, который называется «Глаз...»... уж не помню, какого-то местного божества.
Как только герцог услышал о драгоценных камнях и бриллианте, глаза у него заблистали, как две черные звезды. Стоило ему услышать о драгоценностях, и он был готов на любое безрассудство.
— Иисус сладчайший! И наш Адемар пальцем не пошевелил, чтобы завладеть этими сокровищами? Подумать только! Крошечное солнце! Да я на его месте разобрал бы дом по кирпичику, но нашел бы их!
Шевалье постарался придать своему лицу смущенное выражение, явно ему не свойственное и чуждое.
— Трудно себе представить монсеньора каменщиком! Но если говорить об Адемаре, то он предпринял попытку... Даже весьма дерзкую, признаюсь...
Глаза герцога увеличились вдвое.
— Не станешь же ты утверждать, что ограбление особняка, произошедшее несколько месяцев тому назад, — это дело его рук?
— Эхе-хе-хе...
— Невероятно. Но наш покойный друг не был способен на подобную дерзость. Ты уверен, что не помогал ему?
Шевалье де Лоррен горделиво выпрямился.
— С вами невозможно иметь дело, монсеньор, вы видите меня насквозь. Признаюсь, я принимал участие в этом деле, но мы немногого достигли. Трех часов для поисков оказалось маловато. Нужно было поселиться в особняке, Сен-Форжа там и жил время от времени, но, должен признать, он неправильно использовал свое пребывание в доме Фонтенаков. Бриллиант мало-помалу стал легендой и для него. Его дорогая супруга убедила его, что ее отец расстался с бриллиантом.
— Только если барон лишился ума, — запротестовал герцог. — Коллекционер никогда добровольно не расстанется с предметом своей страсти. Это против его природы. Можешь мне поверить. А как она объясняла это свое утверждение?
— Говорила, что отец очень любил ее и непременно открыл бы ей тайну сокровища, если бы оно существовало. А вот от жены он мог это утаить, опасаясь ее жадности.
— Второе утверждение вполне правдоподобно. Но первое не выдерживает никакой критики. Когда барон умер, его дочь была слишком мала, чтобы говорить с ней о драгоценных камнях. К тому же она женщина, а женщины не способны ценить драгоценные камни, они для них лишь украшения, — без тени улыбки заявил герцог, сам похожий на живую витрину для украшений.
— Неужели, будь у вас этот бриллиант, вы не носили бы его как украшение?
— Большой золотистый бриллиант? Разумеется, носил бы, мой дорогой. Я брюнет, и желтое мне очень идет. Я так и вижу его на отвороте шляпы.
— Ваш брат очень бы вам завидовал, потому что у него нет такого бриллианта. Но мы отвлеклись от темы разговора. И, возвращаясь к ней, повторяю: я глубоко сожалею, что Сен-Форжа не заточил свою супругу в
