Малость жестковаты.
Они кричат:
– Ирландский ублюдок в лысой собачьей шкуре!
Уолтер уверяет, что он не ирландец, а на самом деле черт его знает.
Они кричат:
– Ты убил свою мать! Она как выродила тебя, так со страху перерезала себе горло!
Его сестра Кэт говорит:
– Не слушай их. Все было не так.
Он кричит:
– Ты, говняшка чертова, рыбник, тебе жить надоело?
Мальчишка-рыбник орет:
– Я тебя отлуплю, обалдуй!
– Когда? – спрашивает он.
– В субботу вечером!
– Я тебя освежую, посолю и зажарю на сковородке!
Так что ничего другого ему тогда не оставалось.
В субботу вечером ты гонишься за ним вверх по дороге. Но к этому времени ты успел запугать его угрозами, переданными через приятелей. Если мальчишка-рыбник задумался (а у него было на раздумья несколько дней), то вспомнит, что во всех ваших драках побеждал ты. С прошлым не поспоришь, поэтому он бежит. А что еще ему делать? Он может встать на дороге, протянуть руку, но тогда Томас Обалдуй отрежет ему пальцы.
Мальчишка-рыбник думал спрятаться от тебя у своего дяди на складах. Думал, юркнет мимо сторожа в ворота, а тот преградит тебе путь: «Эй, Кроммель, куда намылился?»
Но сегодня сторожа там нет, как тебе прекрасно известно. Когда ты уходил, Уолтер с друзьями уже час заливали глаза крепким элем. Уолтер варит мерзкое пойло, но для приятелей у него всегда лучшее. И сторож Уилкин как раз высунул в дверь пьяную рожу:
– Выпьешь с нами, Томас?
Он ответил:
– Я иду в церковь.
Уилкин отступил. Из-за двери донеслось разухабистое пение: «Вот сука, я аж эль пролил…»
Ты идешь под ущербной луной и только при виде мальчишки-рыбника переходишь на легкий бег – так можно бежать сколько угодно и не запыхаться. В складском дворе его не видно, однако ничто не мешает тебе спуститься за ним во тьму, в погреб, где под низкими сводами, среди сундуков и ящиков с гербами чужих городов и торговых гильдий схоронился мальчишка-рыбник.
Ты думаешь про свой дом. Уолтер и его приятели умеют растягивать эту песню с ее припевом на час с лишним – интересно, на каком куплете они сейчас? Уолтер любит петь за девицу, взвизгивая, когда ее припирают к стене: «А ну сейчас же отпусти!»
И тогда хор подхватывает: «Не уходи! Куда спешить?» – и показывают руками, будто спускают штаны.
По счастью, при женщинах они такого не поют.
В подвале твои глаза привыкли к темноте. Тебя разбирает смех. Ты слышишь, как хрипло дышит мальчишка-рыбник. Идешь к нему, давая понять, что знаешь, где он спрятался. Кричишь:
– Ты б еще флагом мне помахал!
Останавливаешься. Если постоять дольше (и если тебе хватит терпения), он начнет плакать. Умолять.
«А ну сейчас же отпусти!»
А если простоять еще дольше, он может умереть со страху, и тогда никому потом не придется мыть пол. Ты достаешь нож. Видит ли он тебя? В подвале одно зарешеченное окошко, и света оттуда почти нет. Что проку его дяде от решетки на окне, если Уилкин уходит и оставляет дверь нараспашку? Ты говоришь это вслух.
– Ну же, – кричишь ты, – согласись со мной!
Он дышит так, будто там три кота в мешке.
Мальчишка-рыбник храбрый, только когда с ним братья, родные и двоюродные.
– А теперь обосрись, – говоришь ты, его спокойный наставник.
Когда ты отодвигаешь ящик (ты сильный, вот и Уильямсы так говорят), то видишь его лицо, белое, как натянутое полотно. Оно, видать, светится собственным бледным светом, потому что ты видишь его глаза. Ты удивлен их выражением. «Рад мне, что ли?» – спрашиваешь ты. Он делает шаг вперед, словно для приветствия, и насаживается мягким животом на нож.
