есть. Я не стану пить из источника с отравленной водой, даже если буду умирать от жажды.
– Почему я для тебя отравленный источник? – с глумливым удивлением спросил змей. – Не мудро ли предлагать смертельно больному тихое и безболезненное избавление от страданий? Не мудро ли голодающему предлагать пищу? А нищему – подавать милостыню? Или ты слишком горд, чтобы принять чужую помощь? Ведь я дарую тебе свои знания, не прося ничего взамен. Когда мы закончим твоё обучение, я дам тебе выбор, кому служить. И ответь мне, как же ты можешь искать спасения у своего друга Репрева, если ты не ведёшь дружбу с теми, кто, как ты говоришь, испил из отравленного источника? Потому что он тот, кто прильнул к нему всей душой. Не это ли лицемерие, Астра?
– Может быть, он тоже болен, как и я, подцепил заразу от таких, как ты, только у его болезни другое название. Но он всегда останется моим другом, пока сам не отвернётся от меня и не бросит.
– Разве он уже раз не отвернулся от тебя? – насмешкой прозвучали слова змея.
– Да, но я простил его. Репрев сбился с пути, но вместе мы пройдём его. Я буду его путеводной звездой, я буду его путеводителем, – Астра прищурился, высунув кончик языка и возложив подбородок на небесный постамент, и снова безмятежно играл в звездолова, не обращая, казалось, никакого внимания на змея.
– Астра, ты берёшь на себя больше, чем сможешь снести. Ты сам сбился с пути, а хочешь наставлять других. Никто не придёт за тобой. Никто тебя не спасёт. А если и придёт, то лишь за тем, чтобы закончить начатое. Репрев не думает тебя спасать, он думает, как тебе отмстить. Ты помнишь: мне дано видеть то, что тебе недоступно?
– Алатар показал мне, что во Вселенной существует движущая сила. Отчего же тогда она не может принять вид нашего артифекса, или Белой матери-тигрицы бенгардийцев, или кого или чего ещё? Я буду служить тому, кто творит, а не разрушает. А ещё я верю в своего друга. Он услышит мою боль, вопреки всему. Другой надежды у меня нет. Иногда не остаётся ничего другого, как ждать, и в ожидании чуда ты всеми своими силами стараешься не потратить своё время напрасно, потратить его в пользу других. В конце Зелёного коридора я остался один, поэтому мне добра уже никому не сделать, и мне остаётся только мечтать. А мечтать получается у меня лучше всего. И мои мечты – они о том, что когда-нибудь не будет никакой малахитовой травы, и никакой малахитовой болезни тоже не будет. Я хочу жить, и всё живое хочет жить, значит, между нами нет никакой разницы, так какая разница, кто будет жить, надеяться, любить: я или кто-то другой? Раз уж судьба, то остаётся только пожелать счастья этому другому. А что до меня? Плохо я жил? Ну маловато, да. Но подёнка живёт всего один день, и что-то я не слышал, чтобы она артифекса ругала. Мне всё больше кажется, что я пожил сполна. Был ли я счастлив? Да, был. Жалею только, что не всего себя раздал друзьям. Но сейчас мне спокойно. Так что прощай. Больше я не буду тебя навещать.
Отступив на шаг назад, Астра услышал треск – это от топора по льду расползлась зубчатая трещина. Юный кинокефал не подозревал, что там, где он стоял, ещё был укрытый снегом, замёрзший пруд. Один роковой шаг, и Астра с поднятыми руками и шальными глазами провалился под воду: волчонок попал в медвежий капкан, и острые ледяные зубцы перекусили его.
Астра, опускаясь на дно, вскинул вверх руку, завертел ею, выворачивая из сустава, задрыгал ногами, вырываясь из холодных объятий пруда, щедро разбрасывая на поверхность чёрные, словно выдутые из стекла, пузыри. На дне, над мутным илом, путался узлами толстый хвост, пушился нитчаткой; узлы ложились один на другой, и не было им, казалось, конца. Из донного мрака на Астру пялились, не моргая, мёртвые зелёные глаза змея.
Кинокефал в ужасе немо раскрыл рот, и вода ледяной глыбой встала в глотке. Поперхнувшись, он продавил её дальше в стынущий пищевод. Барахтаясь, рванул к поверхности, к расплавленному серпу месяца, и, отчаянно цепляясь когтями за крошащийся лёд, Астра то уходил под воду, забирая с собой изломанные куски льда с тающим, как сахарная пудра, снегом, то снова выныривал, отгрызая зубами куски морозного воздуха.
Вырывающееся из груди сердце удалось загнать в клетку, только когда Астра, скрюченный, ступил, качаясь, на твёрдую землю. Его била дрожь, заведённо клацающими зубами он невольно раскусывал мякоть щеки. Астра обнял себя, не позволяя разбегаться остаткам тепла, и бежал рысцой, без оглядки, ему чудилось, что змей нагоняет его. Ноги одеревенели: он не чувствовал ног, ходил на них, как на флибустьерских протезах. В сапогах чавкала вода, скрипучий снег под ногами лепёшками налипал на подошву. Влага раздула пальто – так скопившиеся газы надувают рубец у павшей коровы, – с пальто на сузившиеся штаны стекали капли.
Астра обернулся, лишь когда добежал до хижины. Сзади не было никого и ничего, кроме тёмной тропы, которую тянул на себя свет из оконца.
Толкнув плечом дверь, Астра ввалился в дом, на плечо и упав. Лёжа на животе, пыжась и ворча, он сбросил с себя схваченное льдистой корочкой пальто, ползком добрался до печи и сел, спиной прислонившись к дарующей тепло печной заслонке, упираясь запястьем, как костылём, в дощатый, с выпущенной щетиной заноз, пол.
– Вот так я и умру, – пробормотал Астра. – Малахитовая болезнь даже не успеет меня взять, прежде я загнусь от воспаления лёгких, от горячки, в бреду. Репрев, если ты меня слышишь, забери меня отсюда!.. Нет? Не слышишь или не хочешь слышать? Ну, так я знаю, как всё устроить. Ведь не оставишь же ты меня промокшего на морозе, я прав?
Держась за печь, Астра, шатаясь, поднялся, схватил с вершины сложенной у печи горки дров полено, заточил взгляд куда-то к уху, медленно, словно обдумывая что-то, открыл скрипучую заслонку. Обмакнув полено в огонь, он застыл посреди комнаты. «Что же я делаю? Я не могу… не могу. Этот дом – он ведь тоже живой. Он был мне кровом, приютом. Я не поджигатель. Где же благодарность? Не будь у меня этой хижины, и меня бы сейчас не было. Сделаешь то, что задумал, и тебе уже не быть собой… Это буду уже не я. Не я…»
Астра решительно бросил полено в печь и вышел из дома без пальто. Его
