Расстроился от одной фразы товарища, который в моей шевелюре (будучи рядовым, я ухитрился сохранить шевелюру и очень гордился своей хитростью) обнаружил белый волос и нашел нужным прокричать мне об этом в ухо.
Первый белый волос! Седой волос! Один во всей шевелюре. Рядом же знаменитая немецкая «Голубая линия», о которую мы не раз расшибали лбы, теряя молодые буйные головы, не знавшие ни единого седого волоса. А я перед новой смертной атакой расстроился от одного седого волоса.
Самовар
Вечером в школе прифронтовой станции собрался батальон, отмечавший вторую годовщину боевой своей жизни.
Играл баян. Седой майор, перегнувшись через стол, показывал капитану фотографию своей дочери. Почтальон Мария и медсестра Галина отплясывали с бойцами старинные русские танцы: гопак, «барыню», «коробочку» — все, что умел играть баянист — сероглазый русый парень, на чьей груди горел орден Отечественной войны 1-й степени.
В разгар вечеринки старшина внес дымящийся самовар. Это был обыкновенный русский самовар с крутыми медными боками, но появление его взволновало людей, напомнив им мирную жизнь, песни, которые они пели до войны, девушек, с которыми так приятно было ходить по зеленым аллеям. Черноволосый лейтенант и почтальон Мария, отплясывавшие «коробочку», засмотрелись на необычного гостя. Седой майор спрятал фотографию и стал вглядываться в медные, по-русски широкие бока самовара, отражавшие нелепо расплывшиеся лица бойцов. Даже баянист, веселый баянист, опустив мехи, задумался.
Молча смотрели все на простой, медный пузанчик, излучавший нездешний покой.
Тишиной завладел самовар. Он потрескивал и пел на разные лады, и люди слушали его затаив дыхание, как волшебную музыку.
Зимний пейзаж
Снег, снег на дороге, снег на полях, снег на крышах домов. Рыхлый, дряблый, твердый.
По дороге идут войска. Снег ложится на массивные стволы орудий, липнет к броне танков, качается на штыках пехоты.
Снег плывет. Войска идут… А по обочинам дороги валяются те, которые хотели шагать по нашей земле победителями. Рядом с ними — разбитые машины. Их тоже земля наша не приняла.
Идут войска. Мерно кружится снег над остриями штыков. Синие трупы и остовы машин за дорогой…
Другого пейзажа в эту военную зимнюю пору я бы и не желал.
Песня о герое
Унану Аветисяну, Герою Советского Союза
Снега. Снега. Снега. Как он много видел вас на дальних дорогах войны!
Судьба моя, солдатская доля. Где мой отчий дом? Что поделываешь, мать? Ты плачешь? Утешься, мать, я жив!
Холодно. Холодно ногам, холодно рукам. Холодно всей России.
Любимая! И ты познала трудные дороги войны, и тебя коснулись горе и нужда. Утешься и ты, жена моя!
Пусть длинны дороги войны, пусть жестока судьба солдата. Но жива Армения, но стоит и будет стоять Москва! Пусть это будет нашим утешением!
Страна моя, народ мой. Мне слышен твой дальний зов. И я иду. Благослови меня, мама!
И солдат Унан шагнул в бессмертие. Затих пулемет, захлебнувшись кровью героя. Рванулись, пошли вперед однополчане героя. И безутешная мать стояла у бездыханного тела героя…
Или это ты склонилась над своим сыном, Армения?
Живица
Деревья светились. Фронт был далеко, я шел по лесу во весь рост, и меня не тревожил свет в ночной мгле, идущий от белых деревьев.
Чем-то бесконечно близким и родным веяло от этих берез, от шороха листьев, от всего леса, так непохожего на тот, какой я видел в моем Карабахе…
Здесь был лес без подлеска, сплошь из берез. Нет, вру. Была еще одна пленница — ель, которая рядом с высокой белой березой казалась недоростком. Но я знал — у этого недоростка свои преимущества: израненная ель сама себя лечит, выделяя смолу, которая и заживляет рану. Красивая береза лишена такого счастливого свойства. И поэтому, наверное, хвойные деревья долговечнее лиственных. Война пришла и сюда. Лес обстреляли из тяжелых орудий. Я с трудом узнал его. Здесь снаряд отсек вершину, там дерево выворочено с корнем. А раненая береза умирала от ничтожной царапины.
И вдруг среди печального запустения я вижу нетронутое дерево, словно войны и не было. Я подхожу ближе. Ствол его весь иссечен осколками. Зацепило даже корни. Но дерево выталкивало куски металла из ствола и заливало их следы спасительной живицей. Ба, да это ты, дружище ель. Как я мог забыть тебя!
Ель стоит и поныне, как и в тот благословенный час, когда леса еще не коснулась война.
Однажды ночью
Под вечер, с котелком в руке идя на кухню за ужином, я встретил девушку со снайперской винтовкой за спиной.
Было холодно, втянув голову в поднятый воротник шинели, она подошла к двум другим девушкам, тоже со снайперскими винтовками, стоявшим у разрушенной избенки, и сказала им:
— Такая большая станица, и ни один дом не улыбается нам.
Двух девушек я не разглядел, вернее, не задержали они мой взгляд, но ту, которая сказала эти слова, я запомнил. У нее был маленький носик, чуть-чуть вздернутый кверху, налитые круглые щеки, прихваченные морозцем, и большие прищуренные глаза с длинными ресницами. От всей фигуры девушки веяло нетронутой юностью.
Пошептавшись, девушки завернули за угол, и я пошел своей дорогой…
Я жил на окраине станицы. Наша часть саперная, мы наводили близ станицы мосты. Хозяйка моя, сердобольная, хлопотливая старушка, вместе со стариком перебралась в переднюю, ближе к печке, уступив мне двуспальную кровать. Это было время нашего наступления на Кавказе: наши войска бесконечным потоком шли через станицу на запад. Стояли зимние морозы, и в хату то и дело вбегали погреться бойцы, а то и переночевать.
Ночью к нам постучались. В темноте звякнула щеколда двери. Вошедшие долго топтались у порога, должно быть отряхивая с себя снег. Вспыхнул огонек спички, и через открытую дверь я увидел знакомые лица. То были девушки-снайперы, которых я видел на улице.
— Вот и улыбнулся вам дом, — крикнул я через комнату.
Хозяйка устроила их спать на полу в моей комнате. Я дал им шубу. Девушки сразу уснули.
Уснул и я. Проснулся среди ночи от шороха шагов. Я слышу, в тишине топ, топ. Ко мне шла девушка. Она остановилась у моей кровати и тронула меня за плечо.
— Мне там холодно, можно на кровать? — говорит шепотом девушка.
Я отодвигаюсь. Ощупью отыскивая край кровати, она влезла на постель.
— Я буду у стенки, — сказала она. — Только, чур, без баловства.
Девушка скользнула под одеяло.
Конечно, это она, та, что с длинными ресницами, которая приглянулась мне накануне. Немного погодя я спросил:
— Как тебя зовут, девушка?
— Не надо. Зачем это тебе? Ведь мы все равно никогда больше не встретимся.
Я не стал настаивать.
