Не неизвестного поэтаЧитал я добрые слова:По звукам лестного приветаВас прямо назовет молва.Вы помянули год восстанья,Для нашей славы дивный век,Когда, услыша глас призванья,Явился русский человек.Вы правы! Пусть меня забыли,Но наш не позабыл народ,Когда Москву мы хоронили,Двенадцатый свершали год.И ныне чтут мои сединыВ воспоминанье старины,И этой памятной годиныЕе достойные сыны.Но горделивыми мечтами,Поверьте, я не ослеплен:Давно я удручен годами,От дела битвы удален.Давно заржавлен меч мой бранный,Ослабла дряхлая рука,—И пир кровавый, пир желанныйЕдва ль по силам старика.
Московскому ополчению, как известно, не привелось принять непосредственного участия в деле защиты отечества.
Тихо и незаметно прошли последние дни героя в Москве; двенадцатого апреля 1861 года он скончался на восемьдесят пятом году от рождения, сидя в своем любимом кресле, имея одну руку на столе, другую на колене; за несколько минут он еще, по своей привычке, притопывал ногою.
Невозможно лучше выразить чувств России при этой смерти, как некрологом газеты “Кавказ”, умевшим не сказать ничего лишнего.
“11 апреля, в 11 3/4 часа утра,– говорилось в нем,– скончался в Москве известный всей России генерал от артиллерии Алексей Петрович Ермолов. Каждый русский знает это имя: оно соединено с самыми блестящими воспоминаниями нашей народной славы: Валутино, Бородино, Кульм, Париж и Кавказ – вечно передавать будут имя героя, гордость и украшение русского войска и народа.
Имя Ермолова дорого каждому русскому еще и потому, что он принимал участие в каждом умственном труде, поддерживал начинающего, благословлял его на новый труд и всегда был доступен людскому горю и несчастью.
Не исчисляем заслуг и званий Ермолова: его имя и звание – истинно русский человек в полном значении этого слова”.
Любопытен факт, что смерть его не обошлась без легенды, характера странного и мистического.
Вот что рассказывал один из людей, близко знавших Ермолова.
“Однажды (говорил он), уезжая из Москвы, я заехал проститься с Ермоловым и не мог при этом скрыть своего волнения.
– Полно,– сказал он,– мы еще увидимся, я не умру до твоего возвращения.
Это было года за полтора до его кончины.
– В смерти и в животе Бог волен! – возразил я.
– А я тебе положительно говорю, что умру не через год, а позднее,– сказал он, и с этими словами повел меня к себе в кабинет, вынул из запертого ящика лист исписанной бумаги и поднес его к моим глазам.
– Чьей рукой писано? – спросил он.
– Вашей.
– Читай.
Это было нечто вроде послужного списка, начиная с чина подполковника, с указанием времени, когда произошел каждый мало-мальский замечательный случай из его богатой событиями жизни.
Он следил за моим чтением, и когда я подходил к концу листа, он закрыл рукой последние строки.
– Этого тебе читать не следует,– сказал он,– тут обозначены год, месяц и день моей смерти. Все, что ты прочел здесь,– продолжал он,– написано вперед и сбылось до мельчайших подробностей. Вот как это случилось.
Когда я был еще подполковником, меня командировали раз на следствие в уездный город Т. Квартира моя состояла из двух комнат: в первой помешалась прислуга, а во второй я. Пройти в эту последнюю можно было не иначе, как через первую комнату. Раз ночью я сидел за письменным столом и писал. Окончив, я закурил трубку, откинулся на спинку кресла и задумался. Поднимаю глаза – передо мной, по ту сторону стола, стоит какой-то не известный мне человек, судя по одежде – мещанин. Прежде чем я успел спросить, кто он и что ему нужно, незнакомец сказал: “Возьми лист бумаги, перо и пиши”. Я безмолвно повиновался, чувствуя, что нахожусь под влиянием неотразимой силы. Тогда он продиктовал мне все, что должно со мною случиться в течение всей моей жизни, и заключил днем моей смерти. С последним словом он исчез. Прошло несколько минут, прежде чем я опомнился, вскочил с места и бросился в первую комнату, миновать которую не мог незнакомец. Там я увидел, что писарь сидит и пишет при свете сального огарка, а денщик спит на полу у двери, которая оказалась запертою. На вопрос мой: “Кто сейчас вышел отсюда?” – удивленный писарь ответил: “Никого”.
