Так изложил Пугачев программу своих действий.
Приехал Иван Харчев поклониться государю полведром водки.
— Ежели бог допустит, мы, ваше величество, головы за вас положим и послужим вам… — сказал он.
— Благодарствую. Вы меня побережете, детушки, и я вас поберегу.
Морщась от дыма, расторопный Тимоха Мясников варил в овраге похлебку из баранины, мешал в котле крутую кашу с салом. Чика кромсал астраханские селедки, арбузы, хлеб, накрывал под деревом ужин прямо на земле.
За ужином Пугачев восседал на почетном месте. Он в набойчатой чистой рубахе и пестром халате — дар старика Василья Коновалова. Михайло Кожевников вытряхнул из торбы несколько оловянных чарок. А одну, серебряную, с орлом, купленную им в Питере, он подал Пугачеву.
— Ишь ты, государственная, — улыбаясь, сказал тот. — Благодарствую.
Иван Харчев, глотая слюни, вытащил затычку из дубового бочонка и налил всем хмельнику.
Пугачев взял чарку с орлом, поднял ее и громко провозгласил:
— Здравствуй я, надежа-государь Петр Федорыч Третий!
Все поднялись с места и во весь голос закричали:
— Быть здоров тебе, отец наш! На многие лета здравствовать… — и выпили.
Этот первый заздравный тост и публичное признание казаками Пугачева царем своим прошли торжественно и чинно. Собравшиеся, особливо сам Пугачев, ясно почувствовали, на какой опасный подвиг они обрекают себя, в какую мучительную неизвестность бросают свою жизнь. У всякого в этот момент не раз перевернулось сердце и застыла в жилах кровь; но дело сделано, возврата нет! Борода Пугачева тряслась, он смахнул пот с лица.
Резко прокаркал пролетавший ворон. Казаки проводили его тревожными взорами.
— Присядьте, господа казаки, — кивнул Пугачев; он хотел бы показать фасон, но ни вилок, ни ножей не было, он взял кусок селедки рукою и, снова вспомнив трудные господские слова, сказал:
— Я приобвык на фуршетах есть, чтобы саблея да вестивал, а вот довелось же…
— Уж не прогневайся, батюшка, — и Харчев налил по второй.
— А теперь давай выпьем в честь всемилостивой государыни, — невпопад проговорил Василий Коновалов.
— Негоже за нее пить, — строго остановил его Пугачев. — Катька в беду меня ввела. — Он поднял вторую чару, возгласив:
— Здравствуй, наследник мой, Павел Петрович!
Все закричали в честь наследника «ура», выпили. Прежде чем выпить чару, Пугачев всякий раз крестился. Становилось шумно.
— Эх, хороша беседа, да подносят редко, — шутил веселый Чика.
Пугачев замигал, отвернулся, вытер халатом набежавшую слезу, с горечью в голосе сказал:
— Разрывается, разрывается отцовское-то сердце мое… Ох, и жаль мне Павла Петровича, нарожонное детище мое, шибко жаль… Спортят там его, сердешного…
Казаки притихли, с умилением и любопытством взирали на своего царя, изливавшего родительские чувства. Горячий, неуравновешенный Зарубин-Чика глядел на Пугачева во все глаза, шептал как во сне:
— Господи помилуй… Да ведь он — царь, да вот ей-богу же он всамделишный царь Петр Третий…
2
Спустя два дня в Яицком городке решались вопросы первостатейной важности. Шигаев, Зарубин-Чика, Мясников, Караваев, еще илецкий казак Максим Горшков темным вечером сидели без огня в бане. Они прослышали, что до коменданта Симонова дошли кой-какие вести о таинственных событиях.
— Ну, братцы, таперя уши-то пошире надо держать, а рот-то поуже, — вполголоса сказал Чика.
Эта пятерка в последний раз совещалась пред началом дела, признать ли Пугачева за царя.
— Раз такой слух в народе издавна утвердился, что Петр Третий жив, — заговорил, покашливая, длинный Шигаев, — значит, казаков надо к тому склонять, что есть он истинный царь. А обличьем, сказывают, смахивает на покойного императора, и человек, кажись, расторопный.
— Проворства в нем хоть отбавляй, казак смышленный, — заметил Чика. — И сильный, черт… Под ним малодушная лошаденка на четыре колена раскорячится…
— Я полагаю, братцы, признать его, — сказал Тимоха Мясников. — А ты как, Денис Иваныч?
— Я в полном согласье, — ответил Караваев.
— А ты, Горшков?
— Да чего про меня толковать, я не спячусь. А спячусь — убейте, — басистым голосом проговорил безбородый, как скопец, Максим Горшков.
В тесной бане каганец погашен, лишь в каменке раскаленные угли золотились, красноватые отблески мягко ошаривали напряженные лица казаков.
Умный Шигаев, мазнув пальцами по надвое расчесанной бороде и покашляв, неторопливую, дельную речь повел:
— Ну, други, не единожды советования промежду нас были, и, видать по всему, домыслили мы принять на себя почин к объявлению войску Яицкому, что рекомый Пугачев есть истинный и природный царь Петр Федорыч. Стало, отныне мы берем объявившегося государя под свое защищение и ставим над собою властелином.
Все притихли, едва переводили дыхание. Складные, значительные слова товарища глубоко западали в душу, пьянили кровь.
— А кто из нас сему воспротивится, того смертию казнить, — гулко добавил Максим Горшков.
— Это верно, — подтвердили все, — чтоб страх среди нас был за дело наше общее.
— Слушай дальше, казаки, — помедля, сказал Максим Шигаев. — У нас, на Яике, жизнь ныне учинилась трудная, и удовольствия никакого мы от Петербурга не получили. Так ли, братья казаки? И злоба неутолимая на толикую несправедливость завсегда крылась в нас и доныне кроется. А вот таперь время приспело, и случай удобный в руки нам пал. Стало, приняв государя, мы чаем, что будет он восстановителем изничтоженных прав наших, вольностей наших и обрядов дедовских, а бари всяких господишек, кои всем деле больше всего умничают, он скорнем истребит силою народною… Да он, батюшка, и сам такожде мыслит, он, батюшка, с очей на очи сказывал мне сие. Опричь того, я чаю, что сила наша умножится и приумножится от черни, коя тоже вся вконец разорена.
Совет закончился обоюдною клятвою и целованием креста, который был захвачен с собою предусмотрительным Караваевым. Все пятеро облобызались друг с другом, говоря: «Бог нам в помощь… Дай-то господи… Либо головы положим, либо здоровы будем и во счастии. И ты будь здрав, государь Петр Федорыч!»
Взволнованные казаки роняли слезы, но тьма скрывала эти их слезы от них самих.
3
Петербургским ставленником, комендантом Симоновым, были пущены в народ соглядатаи. Они толкались по кабакам и базарам, прикидывались простачками или пьяными, пытались завести разговоры по душам, но казаки сразу узнавали их.
— Молчком, братцы… Высмотрень идет, сыщик комендантский.
Иной казак-запивоха и взболтнет что-нибудь в питейном и выкрикнет с угрозой:
