— Я ведь вам сказал, что делать! Добудьте мне Лемлейна! Лемлейн с самого начала знал про ваши десятипроцентные поборы. Так вот, нужно, чтобы он молчал и чтобы его торговая палата тоже молчала. Я ему сумею объяснить, что к чему. Если мы слетим, он тоже слетит; очень просто.
— Да, — закивал головой Люмис. — Да, да. Если вы думаете, что это правильный выход.
— Правильный! Это единственный выход! — Уиллоуби не счел нужным пояснить Люмису, что есть еще ряд моментов, по которым он желал бы заставить Лемлейна молчать. Люмис и так знал больше, чем ему можно было доверить. Господи, с какими людьми приходится работать!
Уиллоуби снял с вешалки походный китель и набросил ему на плечи.
— Помните, все должно быть сделано за эту ночь, больше у нас времени нет. Я буду ждать в своем номере.
Он погасил свет, вытолкал Люмиса из комнаты и потащил его вниз. Люмис спотыкался на каждой ступеньке; он хотя проснулся, но никак не мог прийти в себя. Уиллоуби, глядя на него, сокрушенно качал головой. И зачем только он вообще взял Люмиса в военную администрацию — да еще на такую работу! Дружба! Симпатия! Может быть, даже жалость! Никогда не нужно припутывать личные чувства к служебным обязанностям. А то кончается тем, что тебе же приходится платить по счету.
Люмис почти вслепую вел машину по темным, грязным улицам. В воздухе висела сырая мгла. Люмис, сыпля бранью, без конца протирал переднее стекло, нажимал то на акселератор, то на тормоза, стараясь набрать скорость и при этом не угодить в одну из бесчисленных воронок на мостовой. Подальше от городского центра дороги были лучше, но зато здесь стояла уже вовсе непроглядная тьма; угля не хватало, и Лемлейн ввиду экономии электроэнергии установил норму ночного освещения — один фонарь на квартал.
Наконец он доехал до нарядной, недавно отремонтированной виллы цвета лососины, где была резиденция Лемлейна. Въезжать в ворота он не стал. Он выпрыгнул из машины посреди мостовой, пробежал вдоль аккуратно подстриженной живой изгороди к массивной, прочной парадной двери и, нащупав кнопку звонка, изо всех сил надавил ее. В ответ не послышалось ни голоса, ни шагов. Нигде не зажегся свет. Люмиса прошиб пот. «Дома нет, — подумал он, — этот мерзавец не ночует дома». Что теперь делать? Что делать?
Он выхватил пистолет и заколотил рукояткой по филенке двери. В ночной тишине гулко отдался этот грохот, в котором было больше злости, чем смысла. На этот раз в окнах зажглись огни, и не только у Лемлейна, но и по соседству.
— Ja, was ist denn? Ja! Ja![27]— послышался сверху испуганный женский голос.
— Откройте! Где бургомистр Лемлейн?
— Ja! Ja!
Шаги за дверью. Наконец дверь приотворилась на цепочке.
— Amerikanischer Militär! — сказал Люмис. — Откройте! Лемлейн!
Женщина, костлявая, долговязая, в нарядном оранжевом халате с оборочками, плохо скрывавшем ее худобу, вся дрожа, откинула цепочку.
— Was ist denn?
Люмис оттолкнул ее в сторону.
— Где Лемлейн?
Она указала наверх. Люмис, все еще держа в руке пистолет, побежал по лестнице. На площадке верхнего этажа, в дверях своей спальни, облаченный в широченную ночную сорочку, стоял бургомистр Лемлейн.
— Ах, капитан Люмис! — воскликнул он с видимым облегчением. — Как вы нас испугали. Особенно мою бедную жену. Мы, знаете, привыкли к такому стуку — так, бывало, являлось гестапо, ночью, всегда ночью…
— Вы немедленно поедете со мной. Подполковник Уиллоуби…
— Что-нибудь случилось с подполковником? Но вы войдите, пожалуйста, ко мне в спальню, капитан. Здесь холодно. Я, знаете, очень чувствителен к сквознякам. Все от дурного питания, постоянно недоедаем, пища малокалорийная…
Люмис последовал за бургомистром в его спальню. Лемлейн рылся в стенном шкафу, разыскивая халат.
— Ах, моя жена, — говорил он. — Вечно она у меня наводит порядок. Потом я ничего не могу найти. Ну хорошо, ночные туфли во всяком случае должны быть здесь. — Он открыл низенький ночной шкафчик с мраморной доской.
Он надел ночные туфли, потом стащил с постели голубое стеганое одеяло и задрапировался им. Люмис смотрел на все это, постепенно приходя в бешенство от медлительности Лемлейна.
— Я вам сказал, что подполковник Уиллоуби ждет вас. Вы разве не слышали?
— Но что случилось? Что произошло? Неужели что-нибудь настолько серьезное, что нельзя даже подождать, пока я оденусь?…
Он был достаточно сведущ в новейшей немецкой истории, чтобы помнить: не следует добровольно покидать среди ночи свой дом, не зная, зачем.
— Что произошло? — повторил Лемлейн.
— А то произошло, что нас выдали. Идет дознание, и вас оно тоже не минует. Ни вас, ни нас. Сколько вам нужно времени, чтобы одеться? Чертовы фрицы — копаются, копаются, копаются!…
Он расхаживал взад и вперед, от окна с цветастыми занавесями до белой двери, меряя шагами эту веселую комнату, от безмятежности которой у него еще тревожнее становилось на душе.
— Ach, Gott! — приговаривал Лемлейн. — Это ужасно!
— Да, именно ужасно! — сказал Люмис. Лемлейн все с той же сонной педантичностью натягивал свои длинные подштанники. Люмису не терпелось поскорей вернуться к Уиллоуби; в Уиллоуби он чувствовал свою единственную опору. Почему, чтобы одеться, нужно три часа времени?
В самом деле, почему? Все предметы одежды Лемлейна оказывались не на месте; вчерашние носки были брошены в грязное, а чистых не находилось. Лемлейн попросту тянул время. Ему до смерти хотелось отделаться от Люмиса. С той минуты как Люмис произнес свое «Нас выдали», Лемлейн напряженно старался определить, какой стороной это зловещее сообщение может относиться непосредственно к нему. Что именно выдали? Во всех своих действиях Лемлейн всегда старался неуклонно следовать букве многочисленных декретов и указов военной администрации, а также той части немецкого уголовного кодекса, которая была оставлена в силе. Если же ему случалось нарушать закон, он устраивал так, что виновными в нарушении оказывались сами оккупанты, как в случае с передачей ринтеленовских акций или с взиманием дани с предпринимателей. А он был маленький человек, выполнявший приказания, и только. Единственным уязвимым местом являлся Петтингер; правда, и тут Лемлейн действовал как маленький человек, выполняющий чужую волю, но на сей раз это была воля другой, временно покоренной стороны. Любое расследование деятельности Уиллоуби, Люмиса и его собственной рано или поздно протянуло бы нити к ринтеленовскому поместью и ринтеленовским заводам, а следовательно, необходимо было устранить то единственное, что могло его подвести. Не откладывая. Этой же ночью.
После долгих поисков Лемлейн разыскал свои высокие сапоги на шнуровке. Он не надевал их уже давно. Шнурки были истрепаны до последней степени. Лемлейн, пригнувшись, усердно шнуровал их, в то же время искоса поглядывая на Люмиса. Вдруг он дернул — и шнурок порвался. Пришлось связать концы узелком. Узелок упорно развязывался. Потом нужно было заново продеть шнурок в пропущенные дырочки.
