мягче, чтобы лучше ложилась…
– Ну, тут-то мы и начали их громить тяжелой артиллерией, – шепотом согласился князь.
Ничего не вышло у бедняги Петра Никаноровича с ларингитом. Вернулся он домой мрачный, стал обсуждать: как быть? Время идет, старость приближается, а никто так его рассказов до сих пор и не выслушал.
Подумал он, подумал, и пустился на хитрости. Под предлогом болезни печени отправился к местному русскому доктору, покорно дал ему руку для определения давления, а когда тот спросил, много ли он пил в своей жизни и попросил раздеться, Петр Никанорович решил действовать.
Стоит в кабинете голый и говорит:
– Вообще пить я не пил, а ежели иногда пил, то всегда с рассуждением. Вот, когда бывало холодно стоять на площадке товарного вагона, приходилось немного водкой согреваться. Один раз стою я так, гляжу по сторонам насыпи. На подъемах-то, когда поезд медленно идет, нападения часто бывали. И вдруг вижу в темноте: люди!
– Причем тут люди? Какие люди? – рассердился доктор. – Пожалуйста, ложитесь и не разговаривайте!
В порыве отчаяния пришла Антипову даже кощунственная мысль: рассказать о своей деятельности в России священнику на исповеди. Ведь на исповеди каждый духовник обязан до конца выслушать кающегося! Но, как человек религиозный, Петр Никанорович почувствовал, что это нехорошо, и отказался от подобного плана.
Потянулись тяжкие беспросветные дни. Все другие, которые поэнергичнее, непрерывно говорят о себе, вспоминают, хватают слушателей, где ни придется; повторяют свою биографию в разных домах по несколько раз. А Антипов живет, как отверженный: никто не интересуется, как он служил, кого встречал в жизни, в какой губернии, в каком уезде родился.
Только на третьем году своего пребывания у нас он почувствовал некоторое облегчение, да и то ненадолго. Завел Петр Никанорович кота, которого нашел ночью на улице. Кот был прекрасный, пушистый, черный с белыми пятнами, и быстро привык к новому доброму хозяину.
Сидят они по вечерам в комнате друг против друга. Кот располагается на краю стола, свесив хвост; внимательно смотрит на собеседника своими янтарными глазами с разрезом черных зрачков. А Петр Никанорович пьет чай и с наслаждением рассказывает:
– Так, вот, братец ты мой, минуло мне двенадцать лет, и повел меня папаша к купцу Евстигнееву определять в приказчики. Поглядел на меня Евстигнеев и говорит: «Мальчонка-то ничего, только как он в арифметике будет?» «Первый сорт, – отвечает папаша, – в уездном училище два года провел». «А ну, парнишка, скажи, – спрашивает, – сколько будет восемь да семь?» «Пятнадцать», – отвечаю. «А ежели мне нужно, чтобы было двадцать, может это быть?» «Никак невозможно, – говорю, – это для всех одинаково». «Ну, тогда ступай к черту, мне таких крючкотворов не надо». Понимаешь, братец, какой гусь – Евстигнеев?
– Уррр, – соглашается кот.
– Настоящий подлец, а?
– Мяу!
Жили так они – кот и Антипов – душа в душу около месяца. Кот оказался покладистым вдумчивым слушателем; со всем соглашался, ни с чем не спорил. Иногда только проявлял некоторую невнимательность, когда кусали блохи. Начинал нервничать, ставил вертикально заднюю ногу, а передней играл на ней, как на виолончели.
И вдруг – несчастье. Как-то днем на улице кота переехал автомобиль!
* * *
Прошло еще около года. Все шло благополучно в нашей колонии. Но вот, дошли до меня печальные слухи, что Петр Никанорович запил.
Не поверил я: уж слишком был он приличный и рассудительный человек.
Однако, в доказательство правильности слухов привели меня знакомые поздно вечером в один грязный французский ресторанчик… И стало мне грустно, грустно… От каких только причин ни гибнет русская душа!
Сидит за стойкой хозяин-француз, зевает, сонным взглядом окидывает пустое помещение. А перед ним, держа над стойкой стакан вина, стоит Петр Никанорович, покачивается, и пьяным голосом говорит громко по-русски:
– Нет, мусье, вы не компрене па[546] таких страданий! Жаме[547]! Легко ли это, когда никто тебя выслушать не желает? Персон[548]! А каждому беженцу обязательно нужно, чтобы было кому рассказать свою прошлую жизнь! Вуатюр[549], к примеру, ограбили или анфан[550] в купе второго класса родился… Между тем, что я говорю? Я говорю, что тут до тебя никому дела нет. Сидят себе все эти аристократы – генералы да полковники, графья да князья… И захватили в свои руки все воспоминания! Мемуар!
«Россия», рубрика «Маленькие рассказы», Нью-Йорк, 12 февраля 1952, № 4809, с. 2-4.
Любопытный документ
Прежде чем привести текст этого документа, скажу предварительно несколько слов.
Кто из нас, живущих во Франции, не помнит замечательных дней после прекращения войны, когда великодушная Москва объявила амнистию белогвардейским бандитам, бежавшим заграницу из советского рая?
Некоторые наши парижские возглавители от этой амнистии пришли в небывалый экстаз. Почтенные политические деятели снова обнаружили то исключительное чутье, которым обладали в эпоху Временного правительства, и помчались на банкет в Полпредство на рю де-Греннель. За ними поплыли кое-какие адмиралы, попавшие в советский фарватер. За адмиралами в моторизованном порядке – некоторые генералы, перековавшие золотое оружие в серп и молот. Многие духовные лица пришли в умиление от рождественской красной звезды, узрев на ней мистическую надпись: «сим победиши». Бывшие маститые белые писатели внезапно переменили масть, стали красными. А за всеми этими авторитетами русской эмигрантской культуры поползла в советское консульство уже серая масса. Да и как не поползти массе, когда в наших церквах уже служили патриаршие мессы?
Начался обратный ледяной поход: «от двуглавого орла к красному знамени». Появились свежие «совпатриоты», принявшие советское подданство, вооруженные двумя документами – французским и советским, – дающими право праздновать именины на Антона и на Онуфрия. Принимали люди подданство по всяким мотивам: одни, более умные, хотели умереть на родной земле, инстинктивно чувствуя, что за этим в Советской России дело не станет. Другие, более глупые, хотели на родине уже не умереть, а наоборот – долго жить, и жить припеваючи. Третьи предполагали получить от большевиков пенсию за прежнюю долголетнюю службу в царском министерстве внутренних дел. Четвертые, изнывающие заграницей в вечном чине поручика, мечтали получить в Москве ускоренное производство в штабс-капитаны.
И так далее, и так далее. Вплоть до тех скромных беженцев, которые ради рюмки водки совершили во Франции внутренние займы у всех, у кого можно, и которым до зарезу нужно было найти новый неиспользованный денежный рынок.
И что же? Случилась парадоксальная вещь. Обычно, во всех народах и странах – дураков всегда больше, чем умных. А у нас, в эмиграции, наоборот: лиц, поверивших большевикам, оказалось только несколько тысяч, в то время как сотни тысяч проявили полную ясность ума!
К нашему счастью и к чести, советские победы в последнюю войну только небольшому количеству эмигрантов ударили в голову и расшибли мозги. Огромное же большинство, не бывшее никогда ни послами, ни нобелевскими лауреатами, ни митрополитами,
