двадцать пятого года всех карагасников стали прижимать, гнать из тайги, приходилось заимки скрытые делать да нарушать запреты. Уже тогда многие карагасы, те, у кого плохо получалось охотиться, захотели осесть на выделенных землях и начать оседлую жизнь. Только не у многих наладилась осёдлая жизнь. Tо, что давали власти, не годилось для жизни, а делать, кроме охоты, карагасы ничего не умеют. Стали понемногу спиваться да бродить по селению в поисках выпивки. Но часть карагасов исправно охотилась и продолжала жить достаточно хорошо. Тогда, чтобы и их посадить на земли, у них власти отобрали родовые охотничьи угодья. Делать нечего, пришлось им оставаться в посёлках. Отчаянные охотники уходили на промыслы, стараясь ни с кем не встречаться в тайге. Тогда у них стали отбирать оленей и сгонять их в общее стадо, но оленьи пастухи тоже угоняли стада далеко от селения и без надобности не возвращались. Эта зима была самой тяжёлой: тофаларов стали принудительно сгонять в колхозы. Всё их имущество собрали в одно место и сказали, что теперь всё общее, дело дошло даже до курительных трубок. Это вывело тофов из себя: первым протестом стало уничтожение новорождённых оленят. Было уничтожено три четверти от всего поголовья. Тогда оленей совсем забрали у тофов в колхозы, объявив колхозной собственностью. Теперь у тофов совсем нет своих оленей, и ходят они по посёлку, не зная, чем заняться. На авансы, что им дают, покупают водку, чай и табак, перешли на консервы. Многие пообносились и ходят зимой и летом в резиновых сапогах да телогрейках, свою одежду шить не из чего. Больше я не поеду туда торговать, там всё разрушили, — заключил Иван Моисеич и отхлебнул из кружки чаю.
Видно было, что человек переживает трагедию, которая случилась с целым народом, хотя и малочисленным.
— Вы многих карагасов знали? — спросил Евсей.
— За все годы, что я там бывал, приходилось со многими знакомиться.
— А Эликана не знали, или у него сын был, Хамышгай, может, охотника Оробака знавать приходилось?
— Нет, не припомню, — после недолгого раздумья ответил Розенталь. — Много их было, может, и приходилось встречаться, да разве ж всех упомнишь? Нет, про них ничего не скажу. Слышал только, что несколько родов забрали своих оленей и ушли. Ни через год, ни через два о них никто ничего не слышал, поговаривали, что, возможно, и сгинули они где-то или укочевали через Саяны в Китай — но это были только разговоры.
— Знать бы, что случилось с ними, — вздохнул Евсей.
— И чем бы ты помог? — спросил Хрустов.
— Верно. Ничем.
44
Дни за днями, словно полуденные облака, улетали всё дальше и дальше, унося в памяти Тальники далеко-далеко. Чем больше проходило времени, тем сильнее выматывала все жилы тоска, когда вдруг вспоминалась деревушка, такая теплая и добрая. Если мысли приходили под вечер, то бессонная ночь была обеспечена.
Евсей тяжело переносил переезд в Тайшет. Хотя и все родные были рядом, да только чего-то не хватало. Чтобы не маяться с мыслями, он затеял строительство новой бани, а потом и нового сарая. Только работой и отмахивался от дум. Приходил брат, помогал, с ним затевали разговоры о дорогом сердцу прошлом. Только Родион поговорит немного, а потом замкнётся в себе да топором сильнее машет. Ещё остужали тоску разговоры, что были слышны на рынке, куда приезжали деревенские мужики из всей округи. Круто закручивала гайки власть в деревне, не давала роздыху. Даже всё домашнее хозяйство было под присмотром уполномоченных, чтобы ничего не укрылось от налогов. Никакой оплаты труда в колхозах не было: дадут немного зерна на трудодень — и всё. Вот и приходилось колхознику везти в посёлок поросят продавать, да ещё то, что сподобились вырастить на своём огороде. Только на это можно было хоть как-то одевать детей и самим одеваться, на другое денег не хватало.
Однажды после посещения рынка к Евсею зашёл Маркел. Евсей с Родионом ставили стропила в бане, собирались крыть крышу.
— Бог в помощь, — сказал Маркел, присаживаясь на чурку.
— Бог-то, Бог, да будь и сам не плох, — ответил Евсей, откладывая топор.
— Здорово, Маркел, — сказал Родион.
— Ходил на базар, послушал, что мужики из деревень говорят, — сказал Маркел. — Вспомнилась наши Тальники. Вы-то вспоминаете?
Евсей сел на край сруба, снял кепку и вздохнул:
— Другой раз аж до слёз, стыдно и признаться.
— Я уж думал, только у меня такая хандра. — Маркел даже улыбнулся. — Спросить у других совестно.
— Чего совеститься, разве худое дело какое?
— Оно так, да только когда бабы о том говорят — это нормально, а мужики обычно помалкивают, вон, как Родион. Разговорчивый у тебя брат, Евсей.
Родион только усмехнулся. Все мужики из деревни были будто родня, ведь вместе прожито столько лет.
— Как там твой тесть, давно не видел? — спросил Маркел Родиона.
— Ничего. Помаленьку хорохорится, хотя слабый стал.
— Зайти всё собираюсь, да как-то не складывается. Часто вспоминаю его, если бы не он, как бы жизнь повернулась? Хороший мужик, хоть и лавочник был.
— Чего там на базаре ещё говорят? — спросил Евсей.
— Того и говорят, что нынче урожай неважный ожидают: погода подкачала, так и изворачиваются, кто как может. Поговаривают, что картошки надо поболее собрать да капустки наквасить. Только загадывать всё можно, а как на самом деле случится? У них там, пока колхозное не уберёшь, своё не дают убирать — вот и жди погоды. Когда снег сыпанёт, тогда и копай картошку в снегу, а то и помёрзнет вся.
— Бывало и такое, — согласился Евсей. — Только тебе какая тоска? Свою картошку в огороде ты соберёшь ко времени да по теплу.
— Вроде не моё, а всё душа болит. Вот и подумается: вовремя из деревни уехали, даже не представляю, как бы мы жили под присмотром.
— Так бы и жили, как все, только хуже, — ответил Евсей.
— Почему хуже?
— У нас народу было мало, схалтурить тяжелее — все на виду.
— А Настасья моя привыкла, говорит, что надо было раньше уезжать. Среди внуков, словно клуша, похаживает, да уму-разуму их учит. И не только моя, другие деревенские бабы соберутся, потрещат, где и всплакнут — им и легче.
— Среди внуков проще: одному штаны смени, другому нос вытри, третьему подзатыльника выдай, а там ещё и обед сготовь, постирай — думать некогда. И хозяйство тоже пригляд требует.
Посидели мужики, поговорили
