и шляпа, кивнул в сторонку, взял двумя пальцами за рукав и потянул из очереди.
— Чего? — чуть слышно пискнула Аида.
— Спокойно, гражданка, выйдемте со мной.
Тише, Идуля, тише. Подошел еще один, Аиду под локоток направили прямо по линии ГУМа и наискосок, в закуток, и в дверцу, и в комнатку — очень накуренную, до одури, и предложили сесть. Предложили ей сесть, обождать, — сейчас с вами поговорят.
4
В 14 часов Аида Борисовна — точнее Ида Борисовна, потому что была она в паспорте Ида Борисовна, а у нее потребовали паспорт, который они изучили и переписали, запомнили, правда, не Иду Борисовну, только фамилию и говорили «гражданка Браер»: вы, говорили, гражданка Браер, задержаны во время, как распространяли слухи, которые возбуждают у граждан неоснованные разговоры, наносят вред в период, когда трудящиеся должны трудиться спокойно на производстве, быть на местах, а вы, гражданка Браер, мы должны выяснить, вы почему, как утверждаете, бухгалтер, а не работаете сейчас, в середине рабочего дня, даже если заболевание, нужно иметь при себе больничный, а вы не имеете и распространяете слухи, которые без основания, и можете за это быть привлечены, хоть вы и извиняетесь, это к закону без отношения, соответственно вот что, гражданка Браер, мы вас зарегистрируем и предупреждаем на первый случай, возвращайтесь на производство и запомните, как в общественном месте надлежит вести, надо самим пресекать, а не заниматься злостным распространением, пока вы свободны, гражданка Браер, дверь от себя, — в 14 часов Аида Борисовна вышла из ГУМа и почувствовала невозможный голод. Во рту образовалась отвратительная слюна, которая смешивалась со вкусом и запахом временной пломбы, из которой что-то сочилось. Аида чуть ли не бегом добралась до ближайшей закусочной, — как всегда, в стоячей этой забегаловке было полным-полно, и пришлось томиться от самого входа в медленной, плотной массе, перемещавшейся к раздаче.
«Черти собачьи!» — ругалась Аида, и, разумеется, не вслух, не думая вовсе, к кому ее черти собачьи были обращены, — к тем ли, в комнате, где с ней беседовали, или к тем, что стояли сейчас толпой перед ней и не давали поесть, проклятые черти собачьи! И Аида совсем одурела, когда получила на свой поднос бульон с фрикадельками, пару котлеток с гречкой и компот. Она расплатилась у кассы, закинула сумку на руку и потащила, торопясь, свои поднос к столу, ища глазами свободное место. Сгрузив еду с подноса на стол, она сообразила, что забыла взять ложку и вилку, поставила сумку на пол, пошла опять к раздаче, взяла одну только ложку, так как не было вилок, отправилась к мойке, где уже несколько человек стояли в ожидании, пока подадут им чистые вилки, и, едва их, мокрые, горячие, осклизлые вынесли в зал. выхватила себе одну, подбежала к столу и увидела, что худощавый, с темной круглой головкой негр ест ее суп.
Аида посмотрела на негра, а негр посмотрел на нее, откусил кусок ее хлеба, снова на нее взглянул и продолжил — быстро-быстро, ложка за ложкой — продолжил, стало быть, есть ее суп. Черт проклятый собачий! Аида так обозлилась, что ее аж расперло. Жрет. Гад какой. Смотрит и жрет, чтоб ты подавился, крашеный! Понаехали!..
Тут, при влетевшем ей в голову слове — именно «понаехали» — Аида опомнилась. В сознании ярким мельканьем, будто в кино, проскочила очередь в ГУМе вместе со сказанным ей «гражданка…»
Пес с ним, сказала себе Аида, пусть жрет мою фрикадельку, еще не хватало с негром связаться. Бульон, черт с ним, пускай сожрет, но второе-то хоть свое надо съесть, пока он к нему не добрался, гадина!
Приняв такое решение, Аида победоносно посмотрела на негра, одним движением придвинула котлеты и, опять дурея от голода, стала жадно поедать еле теплое блюдо. Отрывая глаза от тарелки, она видела, что негр на нее косит своими белками. Боится, что ли, что она скандал подымет? Да жри, жри, ешь, если ты голодный, не дай Бог еще с негром… Внезапно у нее прорезалась мысль: а что, если… ей его — подослали? Этого негра? Только и ждут, что она чего-нибудь скажет?! У Аиды внутри похолодало. В три глотка она допила компот, схватила кошелек и помчалась к выходу. Но на улице, через пять шагов вдруг опомнилась: сумку-то, дура, оставила там, под столом, у негра!
Аида метнулась обратно, пробилась мимо очереди в зал, в глубину, ищущим взглядом нашла свою сумку, стоявшую на полу, схватила ее, подняла глаза и — обомлела.
Негра не было. На столе стоял ее нетронутый обед: бульон, котлеты и компот.
5
В 16 часов Аида Борисовна — точнее, Ида, а может, Идуля — маленькая Идуля, какой ощущала она себя когда-то в далеком детстве, когда еще можно было пожаловаться на свои обиды кому-нибудь из взрослых и кто-нибудь из теток мог ее приласкать и утешить, та маленькая Идуля, какой бы ей сейчас очень хотелось себя ощутить, и она старалась, потому что очень нуждалась в чьем-то утешении, в чьем-то сочувствии, в чьих-то незначащих и безо всякого смысла словах, вроде — «надо же!» — «ох Господи!» — «скажи пожалуйста!» — «не может быть!» — «и правда» — но сказать этих слов было некому, и она всю дорогу домой, на метро и на автобусе, сама утешала себя безуспешно и бормотала себе про себя, про себя и, возможно, вслух, потому что она ловила не раз неприязненно брошенный взгляд, бормотала, что зуб у нее ну на той, наверное, неделе, залечат, и надо будет спросить про коронку, не надо ль коронку, а то потеряет, а надо жевать, колбасу не купила, ну что же, как вытащили от прилавка, так чек и остался в руках, потерялся, конечно, где-то, пока довели до комнатки, ну, так спасибо еще, что легко отделалась, а этот негр — чего расстраиваться, ведь умора и только, ну неприятность, ну перепутала столики, а он-то, он-то, будет своим рассказывать про русских, какие голодные, едят чужое, в газете своей буржуазной напишет, ну нет, наверное, интеллигентный негр, а я-то, подумала нехорошо про негра, это некрасиво, особенно если сама еврейка — надо без национального, надо к другим относиться доброжелательно, даже если расстроена чем, хоть бы вот как и сегодня, вернешься, а даже и докторской нет, и до получки трешка, сейчас сойду — хоть что-нибудь нужно купить, — в 16 часов была Аида Борисовна дома. Не снимая пальто, опустилась она на постель и громко, с кашлем и хрипами, разрыдалась.
1977
