по деспотизму автора пьесы требует другой интонации, другой мимики» (А. Рижский).
«Играют пьесу у Корша очень посредственно. Г-н Чарин – очень старался играть, как играют в Художественном театре, и, видимо, подражал г. Качалову и во внешнем облике, и в приёмах, но оставался всё тот же г. Чарин, не без темперамента умеющий читать красиво написанные монологи. Очень слабую сценическую технику обнаружила г-жа Свободина. Были отдельные фразы хорошо и искренне произнесённые, пожалуй, даже удачная внешняя фигура, но всему этому мешала – общая невыдержанность тона» (Ал. См. Пастор-соблазнитель // Театр. 1910. 28–29 ноября. № 753. С. 7–8). «Исполнение <…> местами совершенно не соответствует основному тону пьесы. В конце второго акта, например, сильно драматический по положению момент вызвал благодаря одной из исполнительниц самый весёлый смех в зале» (Е. Ф. Театр и музыка // Русские ведомости. 1910. 27 ноября. № 274). «Чарин <…> так часто повторяет слова “детка моя”, что это нежное название, в конце концов, вызывает какое-то глухое раздражение. Я думаю, что г. Чарин просто чувствует пристрастие к этим словам, так как в какой пьесе он ни играл любовную сцену, это “детка моя” сейчас же будет налицо» (Бэн [Б. В. Назаревский]. Новинки театра Корша // Московские ведомости. 1910. 8 декабря. № 283). «В центральной женской роли была выпущена выходная актриса г-жа Свободина, совершенно неопытная, робкая, не умеющая давать звука дальше огней рампы» (Театр и искусство. 1910. 12 декабря. № 50. С. 964). «Конечно, главная вина падает на режиссёра за распределение ролей, но если уж он назначает роль г-же Аренцвари, а она её совсем не понимает, и не понимает и не чувствует и всей пьесы, то режиссёр должен объяснить артистке, а если и это не помогает, то должен передать роль другой <…> Г-н Чарин – актёр слабой индивидуальности и неустойчивого тона и часто, прекрасно ведя роль, вдруг сбивается и впадает в тон своего партнёра. <…> Но пока г. Чарин вёл сцену один или даже с г-жой Свободиной, актрисой совсем неопытной и, собственно, никак не игравшей роль Торы, она ему не мешала, и г. Чарин был хорош в сценах с ней, искренен, трогателен; но выходила г-жа Аренцвари со своими обычными приёмами игры гранд-кокет (какая пьеса, ей всё равно), и г. Чарин сейчас же впадал в её тон, начинал прибегать к приёмам первого любовника, и когда г-жа Аренцвари в нос тянула слова любви и страсти, г. Чарин в патетических любовных местах или после поцелуя прикладывал непременно руку ко лбу в знак того, что он немного обезумел. Г-жа Аренцвари вместо того, чтобы дать образ женщины, влюбляющейся в проповедника, а значит, слушающей проповедь, значит, тоже чего-то ищущей, изобразила такую, что никак не поверишь, что она может влюбиться в проповедника, а уж скорее в опереточного тенора. Г-н Загаров играл недурно и загримировался хорошо, но мне его исполнение напомнило вальсы, сочиняемые тапёрами – и мелодично, и танцевать удобно, а досадно, что испортили какую-то серьёзную, талантливую вещь» (В. Иль [В. Н. Ильинская]. Театр Корша // Рампа и жизнь. 1910. № 49. С. 804–805). «Играют “Реллинга” у Корша неважно. Чувствуется отвычка от серьёзной работы <…> Г-н Чарин делает из своей роли всё, что можно. Образ намечен правильно и высекается с достаточным рельефом. И не его вина, если открыть все глубины и провалы психологии героя ему не дано. Тут нужен огромный проникновенный талант, чтобы восполнить автора. <…> Г-жа Свободина играет с каким-то противным кривлянием. Всё у неё чрезвычайно бледно и с каким-то дешёвым модернистским вывихом. А вот г-жа Аренцвари играет чрезвычайно уж ярко и смешивает пьесу с фарсом. Своей вульгарностью, развязностью плохого тона, приёмами смелой американской невесты из плохой английской пьесы вызывает смех в драматических местах» (Як. Львов [Я. Л. Розенштейн]. У Корша // Новости сезона. 1910. 29 ноября. № 2085. С. 10–12). «Вдумчиво отнесясь к роли, несомненно, ощутив острую боль душевного разлада в своём герое и заразившись ею, артист раскрыл эту мятущуюся душу перед нами и дал образ того Реллинга, каким этот несчастный человек был бы в действительности, если бы автор не пытался приладить к его голове ореол непонятой натуры, ореол мученика. Осторожно, в меру своих скромных средств, и так же вдумчиво передала г-жа Свободина простой образ жены Реллинга, тепло и с любовью написанный самим автором. Жаль, что г-жа Аренцвари в роли одной из страстных поклонниц пламенного проповедника держалась в каком-то вульгарном мажоре, очень резавшем глаз и ухо. Впрочем, её исполнение подчёркивает один вполне понятный вопрос: “Пристали ли вообще Театру Корша такие этико-философские трактаты на сцене?”» (К. О. [К. В. Орлов] «Арнольд Реллинг» // Русское слово. 1910. 27 ноября. № 274. С. 5).
«Из всех ошибок вчерашнего спектакля, – потому что был целый ряд ошибок – самой крупной и досадной является та, что “Арнольд Реллинг” поставлен был в театре Корша <…> перед той публикой, которой он вовсе и не нужен и которая остаётся после него досматривать “День денщика Душкина”.[34] Какой абсурд! <…> нельзя же создавать свою особенную публику на репертуаре из “Золотых свобод”, <…> рыночной публицистики гг. Рышковых и прочей дребедени <…> и преподносить вдруг, неожиданно этой публике произведение такой неизмеримой ценности, такой глубокой одухотворённости <…> Если мы бы увидели “Арнольда Реллинга” на других подмостках, пред которыми публика ждёт <…> настоящей драматургии, подлинного театра, а не развлечения, был бы тогда подлинный успех, а не эти противные жидкие хлопки людей растерянных и обалдевших…» (Черепнин А. А. Пьеса, нужная вам // Московская газета-копейка. 1910. 27 ноября. № 179). «Публика у Корша мало подготовлена к таким пьесам <…> её придётся немало перевоспитывать. <…> И всё-таки постановка пьесы должна пойти на актив театра. Дело всё-таки значительно и знаменует переход театра к серьёзному репертуару» (Розенштейн). «Во всяком случае постановку этой пьесы можно приветствовать <…> Точно в душной комнате открыли форточку» (Ильинская).
Куда больший разнобой во мнениях вызвало содержание пьесы. Ориентировавшийся на печатный текст петербургский критик увидел в ней «характеристику нашего печального времени», но принял обличение за оправдание: «Как это ни странно, но философия безнравственности нашла себе приют не у Арцыбашева,[35] и вообще не у людей, для которых не существует преград в религии, морали и философии. А именно среди “ищущих Бога”. Сначала Григорий Распутин, который своё распутство прикрыл высокими церковно-религиозными стремлениями, аскетизмом духа. Теперь почти то же делает В. Свенцицкий. Его атмосфера – философия. В власти её он строит свой удивительный карточный домик. В. Свенцицкий известен
