налево и слева направо, и с какой-то сластью, удовлетворением била по Алеше, он защищался, подставлял руки, берег голову, плечи, говорил ей: «Дура! Дура! Дура!..» Руки она отбила ему все, они даже посинели, но он все хотел изловчиться и схватить ее. Вдруг сумка открылась, и оттуда вылетел кирпич, настоящий красный кирпич с отломленным углом на одном конце; к кирпичу была привязана веревка… На секунду они оба опешили, проследили, как кирпич, вычертив траекторию, шлепнулся в чернозем, воткнулся одним углом в землю. Веревка летела за кирпичом, как за бумажным змеем.
— Та-ак… — сказал Алеша.
Его охватила ярость, боль, отчаяние, он бросился к Людмиле, схватил ее, но она тут же вырвалась, начала отбиваться кулаками, ногами. В этой борьбе она вдруг нечаянно запнулась (а может, Алеша подставил ей подножку) и как подкошенная рухнула на землю. Алеша за ней, навалился на нее всей грудью, стараясь заломить ей руки, потому что, даже лежа, она отчаянно дралась, царапалась, била кулаком в лицо, извивалась, старалась, задирая ноги, ударить его туфлей по голове. Они катались по земле, по грязи, оба яростно хрипели, ругались, ненавидели друг друга… На некоторое время ему удалось обессилить ее, она как будто сдалась, утихла, но тут же начала снова бороться, билась под ним еще отчаянней, кусалась, визжала, царапалась, пиналась, отпихивала его от себя, била кулаками куда попало, лишь бы бить, бороться… И тут в какой-то момент он почувствовал, что все, что с ним было или случилось за последнее время, похоже на эту яростную борьбу… Какая-то женщина должна сопротивляться, отбиваться, бежать от него, отпихивать, кричать, бормотать ругательства, проклинать, это должна быть борьба не на жизнь; он должен вот так же бороться, завоевывать, убивать в себе сомнение и спасать, обретать любовь… Эта женщина, которая боролась сейчас с ним, даже не подозревала, какое страстное желание вдруг зародила в нем; бешенство его и безумие были готовы через минуту, через секунду стать нежностью, любовью, ласками, поцелуями… Но тут Людмила выдохлась, замерла, затихла, застонала, закрыла глаза — и все кончилось; все ушло; все пропало. Он полежал еще немного рядом с ней, недвижимой, бесстрастной, слабой, смирившейся, поднялся и просто посидел на земле, отдыхая. Она лежала с высоко оголенными, полными, прекрасными своими ногами (все-таки она была первой его любовью), но теперь ему было все равно. Потом, полежав и отдохнув немного, она тоже поднялась, и села, и сидела так, пока, взглянув на Алешу, вдруг не разразилась громкими исступленными рыданиями. Она плакала долго и безутешно, хотя Алеша и не утешал ее, просто сидел и молчал.
— Все равно утоплюсь… — всхлипывала она. — Не сейчас, так после. Все равно…
«Не утопишься, — думал он. — Теперь не утопишься».
— Или удавлюсь… Отравлюсь… Но жить все равно не буду. Не хочу… не могу…
«Ничего, — думал он. — Все пройдет. Мало ли что…»
— Откуда только ты взялся?.. Ну зачем, зачем, зачем?!
«Взялся. Надо было. Просто надо было. Кому-то же надо было, а иначе…» И он даже думать не стал, что иначе, потому что представить ее мертвой не хотел и не мог.
— Ненавижу я вас всех! Ненавижу, господи… Жить не хочется… Ну зачем, зачем, откуда?! Боже мой! — рыдала она.
И тут он ничего не стал думать, просто сказал:
— О дочери-то подумала? Мать тоже мне…
— О дочери? — встрепенулась она и тут перестала плакать. — А он о дочери думает? Он о нас думает? Думает о семье?
«Ничего я не знаю. Ничего…»
— Пошли давай! — грубо сказал он.
Она покорно поднялась и пошла следом за ним, подобрав с земли сумочку. Оба были грязные, растрепанные, Алеша еще ничего, в чем на рыбалке (в куртке старой и брюках), в том и сейчас был, а Люда совсем никуда выглядела. Он оглянулся, подождал ее (и опять пожалел ее остро, болезненно), почистил ее немного, отряхнул, а под конец шлепнул по заднице.
— Ладно уж, — отмахнулась она.
— Ничего, — сказал он, — мне можно.
Шли по пашне, по своим же следам. Он показал ей на следы, сказал:
— Вот она ты: «…в снегу во весь рост отпечаток Людмилы». Ну, Вознесенский, конечно, не знал, что здесь снега не будет…
Они выбрались наконец на дорогу и пошли по направлению к автобусной остановке.
— Он сказал сегодня, что подает на развод…
— Вот что…
— Да я не поэтому… Плевать мне на развод! Просто жить тошно… Самый хороший из вас — и тот самый подлый окажется… А уж как я его любила! Как никто, может, никого никогда не любил. Вытерпела из-за него бог знает чего. Все снесла, ты же знаешь… Там учился три года — ждала… В Индию свою уехал — ждала… И дождалась. Денег куры не клюют, а мне по копеечке выдает… По копеечке! И не тронь его, не скажи ничего, не обидь… Господи боже мой, и зачем он только на пути моем встал?! А все ты виноват! Может, так и ходили бы с тобой, целовались мирно, женились бы (я б за милую душу за тебя пошла, сердце у тебя добрей), так нет, сам же и познакомил нас. Тут уж я нырнула с головой, да так и не вынырнула, кажется… Мать я его должна уважать, а меня она не должна уважать? «Не та», видите ли… А как год с ребенком жила одна, без всякой помощи, да на заводе еще пласталась, это ничего? Знаю я, почему невзлюбила меня… Как мать, может, она и права, а раз уж женились, что ж… делать нечего. Сам-то напьется, рожа такая противная, брюзжит, плачется: «Предательница…» А кто он тогда мне был, ну кто?.. Не может забыть, не забывается… Слабый он, а когда слабый, в душе подлый становится, мстит, издевается. Торжествует, видите ли…
Алеша не выдержал, уж больно к месту пришлось:
Бей, женщина! Бей, милая! Бей, мстящая!
Вмажь майонезом лысому в подтяжках.
Бей, женщина! Массируй им мордасы!
За все твои грядущие матрасы,
За то, что ты во всем передовая,
что на земле давно матриархат, —
отбить, обуть, быть умной, хохотать —
такая мука — непередаваемо!
Влепи в него салат из солонины.
Мужчины, рыцари, куда ж девались вы?
Так хочется к кому-то прислониться —
увы…
— И еще немного:
Пол-литра купишь. Как он скучен, хрыч!
Намучишься, пока расшевелишь.
Ну можно ли в жилет пулять мороженым?!
А можно ли в капронах ждать в морозы?
можно?!
Виновные, валитесь на
