А далее с графом произошла необычайная вещь. Он проникся приязнью к своему второму повелителю, и она все мучительнее мешала ему исполнять свой долг в отношении первого. Как это произошло, понять нетрудно. Взаимоотношения с греком напрашивались на сравнения с турком. Страсти второго были набегающим приливом, перед которым все лучшие дары Господа властителям — милосердие, справедливость, беспристрастность, понятие об истине, лояльность, услужливость — клонились, словно ивы под порывами ветра. Константин же, напротив, был вдумчив, справедлив, милосерден, добросердечен, не склонен оскорблять чужие чувства и поддаваться на провокации. Разница между человеком с совестью и без — между правителем, действия которого диктует вера, и правителем, лишенным и совести, и веры, — медленно, но верно открывалась графу, и это не могло не иметь последствий.
Таково было новообретенное положение графа во Влахернском дворце.
Но сильнее, чем он сам это себе представлял, на его душевную смуту влияло то положение, которое он занял в зале приемов у княжны Ирины.
После происшествия в Синегионе он, проявив деликатность, не настаивал на немедленной встрече с благородной дамой. Тем не менее каждое утро он отправлял слугу справиться о ее самочувствии. Прошло немного времени — и он получил приглашение явиться лично; после этого частота его визитов сильно возросла. По пути во Влахерн и обратно он останавливался у нее в доме, и с каждой встречей страсть его разгоралась все сильнее.
Мы не отдадим должного проницательности молодой княжны, если скажем, что она оставалась слепа к чувствам графа; тем не менее она тщательно скрывала от него свое открытие и с еще большим тщанием следила за тем, чтобы не возбуждать ложных надежд. Свою благосклонность к нему она оправдывала благодарностью, но при этом восхищалась им, а также выказывала неподдельный интерес к религиозным чувствам, которые он начинал проявлять.
В первый же визит графа после спасения Сергия от льва она объяснила, что именно привело ее в тот день в Синегион. Засим последовал подробный рассказ об ее взаимоотношениях с Сергием, который завершился следующими словами:
— Я подала ему знак заговорить в Святой Софии и не смогла бы жить дальше, если бы он принял смерть, на которую его послала я.
— Княжна, — отвечал граф, — я слышал проповедь этого инока в Святой Софии, однако не знал, что знак ему подали вы. Кто-то неверно истолковал побуждения, по которым вы отправились в Синегион? Назовите мне его имя. Мой меч полагает, что вы поступили достойно.
— Граф Корти, Господь никогда не оставит своих детей.
— Как скажете, княжна Ирина. Выслушайте меня, прежде чем перейти к другим темам… Я помню слова Символа веры — а если память мне изменяет, поправьте меня: «Я верую в Бога и в Иисуса Христа, Сына Его».
— Слово в слово.
— Правильно ли я понимаю, что эту формулировку он воспринял от вас?
— Идея принадлежит отцу Иллариону.
— И два завета. Это воистину слова Иисуса Христа?
— Безусловно.
— Покажите мне книгу, в которой они записаны.
Она взяла со стола Новый Завет и протянула ему.
— Вы без труда найдете эти слова. На полях напротив — пометы, сделанные золотом.
— Смиреннейше вас благодарю, княжна. Книгу я вам верну.
— Не стоит, граф, она ваша.
На лицо его легла тень, значения которой она не поняла.
— Вы — христианин? — осведомилась она.
Он густо покраснел и, склонив голову, ответил:
— Моя мать христианка.
В ту же ночь граф Корти взялся за изучение книги и обнаружил, что и сила веры, с которой мать его молилась за возвращение сына, и решимость княжны умереть вместе с монахом проистекают из света христианства.
— Княжна Ирина, — обратился он к ней однажды, — я изучил книгу, которую вы мне подарили; теперь я знаю, кем был Христос, и готов принять ваш Символ веры. Скажите, как мне понять, что я стал верующим?
Лампа из пустотелой алебастровой вазы озаряется светом изнутри; так же осветилось радостью и ее лицо.
— Соблюдайте Его заповеди, исполняйте Его волю, граф, — тогда вы и станете верующим христианином и сразу это поймете.
Тень, которую она однажды уже заметила, снова пала на его лицо, он встал и в молчании вышел.
Да, безусловно, он был отважен и силен. Кто еще способен нанести такой же удар? В любом противостоянии ему нравилась радость, с которой можно его преодолевать; однако в ту ночь, в своей спальне, он испытал небывалую слабость. Он вновь открыл книгу, но читать не мог. Казалось, книга бросала ему обвинения: «Ты, приверженец ислама, ты, сын Магомета, рожденный христианином, — кому ты служишь? Что ты делаешь в этом городе, Иуда? Лицемер, предатель, кто твой повелитель — Магомет или Христос?»
Он упал на колени, рвал бороду, зарывался лицом в ладони. Он обратился с молитвой к Христу.
— Иисус, Мать Иисуса, о мать моя! — вскричал он в исступлении.
Настал час, который он привык посвящать Магомету. Он достал писчие принадлежности. «Княжна…» — начал он фразу, но осекся: сердце его стеснилось, перед глазами встало лицо любимой, глаза ее смотрели с упреком, губы шевелились, она произнесла: «Граф Корти, я есть та, кого ты любишь, но что же ты творишь? Мало того, что ты предал моего сородича? Твое мужество — что из него проистекает, кроме жестокости?.. Пиши про меня своему повелителю. Приходи каждый день, измышляй мои речи, а потом передавай ему. Я больна? Сообщи ему это. Я придерживаюсь таких-то взглядов? Сообщи ему. Меня терзают мысли о крахе моей страны? Сообщи и об этом. Что есть твоя любовь как не служанка, нанятая его любовью? Предатель — сводник!»
Граф оттолкнул стол и, содрогнувшись, вскочил на ноги. Чтобы заглушить слово, ненавистное превыше других, он плотно зажал уши руками — вотще.
«Сводник! — звучало у него в душе. — Сводник! Когда ты передашь меня в руки Магомету, чем он тебе заплатит? Сколько ты получишь?»
Стыд выл в нем, подобно дикому псу. Чтобы облегчить муку, он выбежал в сад. И то было лишь начало его терзаний. И это было лишь вступление или первая глава — что же принесет сама катастрофа? Стыд не давал ему уснуть.
Утром он распорядился подать коня, однако ему не хватило мужества отправиться во Влахерн. Как взглянуть в лицо доброму повелителю, которого он предает? Он подумал о княжне. Выдержит ли он ее приветствие? Приветствие той, которую он по долгу службы должен вручить Магомету? Он содрогнулся в пароксизме отчаяния.
Он доскакал до ворот Святого Романа и помчался дальше. Стремительный галоп — конь был добрый, лучший его араб, легконогий и неустанный. Его нагнал полдень — больше никому это было не под силу, — а он все мчался дальше. Земля превратилась в зеленую полосу под стремительными копытами, скачка приносила облегчение. Воздух, летевший мимо, успокаивал. В конце концов граф оказался в Белградском лесу, диком и бесконечном, — названия его он не знал, — спешился у ручья и провел там весь день. Время от времени скакун поворачивал к нему взгляд, привлеченный его вздохами, стенаниями и молитвами, — но в этом взгляде, по крайней мере, не было укора. Одиночество утешало; вернувшись уже в темноте, он проник в город через проход под Влахернским дворцом, известный как Керкопорта.
